Лоцман кембрийского моря

Теперь была их очередь покормиться, и они соревновались в разнообразных способах поедания сырой рыбы без хлеба и соли. Ваня успел подморозить чира во льду и угощал строганиной. Но все признали даже над строганиной превосходство блюд, предложенных Саввой, и без счета портили чиров: вырезывали лентой жирные горбы из живых рыб, трепещущих и вырывающихся, и смаковали тающее во рту, подобное русскому маслу по вкусу.

— А в Русском жиле об эту пору щавель нажарят, красной ягодки поедят, — Савва причмокнул.

— Клюквы, — подсказал Женя.

— Земляники. Да какой же сладкой!.. Я по глазам вижу, не веришь, — сердито сказал Савва.

— В раю земля талая насквозь, — Женя сказал насмешливо.

— У нас и есть рай. У нас не докопаешься до мерзлоты, нету ее. — Савва вздохнул и тихо добавил: — А она не восхотела жить в раю.

— Про землянику говорил? — спросил Ваня.

— Не… А надо было?

— Поехала бы, — твердо сказал Ваня.

— В Москве, поди, талая земля сквозь, — предположил Савва.

— Этого нет нигде на свете, даже в Москве. Только глубоко, — сказал Женя.

— Ладно. Чужая шуба — не одежа, и чужая жена — не надежа.

— Лидия Максимовна вовсе не жена Василию Игнатьевичу, — сказал Женя со смехом.

Савва вскочил и уставился на него.

Ваня отбросил изуродованного чира и сытым голосом запел:

— Нету деревьев, на тысячу километров кругом. Нет горячего чаю, — сказал Женя жалобно. — Нету травы в ущелье Догдо, не захотели олени везти нас. На камнях Догдо растут безгорбые чиры!.. Скажи, куда пойдем из Русского жила?

— Дам чаю, рассказывай, — сказал Ваня.

Женя с подозрением осмотрелся. Нигде не видно было даже мшинки на топливо.

— Чай будет горячий? — спросил недоверчиво.

Ваня коротко кивнул.

— Чай будет сегодня? Раньше, чем мы ляжем спать?

— Да, — сухо сказал Ваня.

Женя вытянулся на нартах и вдохновенно начал говорить:

— Из Русского жила мы пойдем в Москву!

— О-о? Сегодня твой день врать?

— Мы пойдем в Москву, бригада Верных: Сеня, Женя, Ваня! Мы будем в Москве учиться!

— О-о? — сказал Савва, а Женя продолжал вдохновенно говорить и неотрывно наблюдал за действиями Вани: Ваня складывал на щербатом камне обезгорбленных чиров. Из огромных ран капал жир. Некоторые рыбы проявляли еще признаки жизни.

— Мы будем в Москве учиться у московских учителей. Я научусь лечить, и буду лечить московских людей, и стану жить в Москве!

— Неладно так. Ты вернись в Алексеевку, к своим.

— В Алексеевке никто не болеет. Я один в Алексеевке заболею. Я отвыкну от хорошей жизни, таежной, морозной. Я отвыкну от хорошей охотничьей пищи и заболею. Я буду тяжело болеть в Алексеевке, у меня не станет силы вылечить самого себя — надо мной посмеются охотники, посмеются и над отцом дурака… Нет, лучше я останусь жить в Москве! — И он зорко следил за действиями Вани.

Ваня сложил поленницу из чиров, резаными спинами внутрь, и капельки жира стекали и накапливались в углублениях камня.

— Наш Ваня станет знаменитым песенником. Его лучшие песни захочет послушать вся Москва. Лучшие люди будут звать Ваню в свой дом, угощать Ваню русским маслом и удивительными вкусными шишками, которые растут на русских деревьях и называются яблоками, грушами и другими русскими словами. Я видел в огромных магазинах большущего города Новосибирска.

— Это не дело — песни петь, — сказал Савва. — А вот я видел бойцов в Якутске, называются не по-русски: боксеры. Богато живут ребята. Пускай Ваня становится боксером. Всех побьет и все денежки отберет… Только не будет этого, братцы! Не дойдете до Москвы.

Над рыбной поленницей Ваня устроил треногу и подвесил ведерко с водой.

— Докажи, — сказал Ваня Жене.

Потом он опустил в колодец поленницы немного сухого мха из своего запаса и, напоив его рыбьим жиром, поджег. Пламя охватило вонючей копотью все ведерко с дужкой, обвило копотью вихор треноги. Женя в восторге сразу посвежевшим голосом воскликнул:

— Сейчас я докажу тебе, Савватей Иванович, про одного парня! Он жил в тайге до семнадцати лет, и даже старше меня, и хотел учиться. Один раз он ушел учиться, но еще мал был и обмерз. Его принесли домой дорожные люди. Другой раз убежал, опять обмерз и долго болел. Третий раз — ушел.

Ваня выбрасывал из костра черные скелеты и подкладывал свежее топливо. Жирный костер жарко пылал, и запах от него был как от горящей шерсти. Женя с удовлетворением взирал на обнадеживающую картину. Ваня бросил чай в бурлящую воду и снял ведерко. Он налил первую кружку Савве, вторую — Жене, третью — себе. Все чуть не залпом пили кипяток, после трех дней без горячего, — да и холодной пищи не хватало.

Но когда Женя в который раз протянул пустую кружку, Ваня кратко сказал:

— Рассказывай.

Женя заговорил мечтательно:

— Хорошо! Сторожа ночью девки сторожили!

— Какого сторожа?

— Васю. А платил сторожу совет. А Вася увлекался ученьем так, что «предела и края не было его силам», сам сказал. Он хотел бы учиться все сутки без отдыха.

И все говорили ему: «Умрешь. Что же, ты пришел — был здоровым парнем, а теперь одни кости у тебя остаются».

За восемь месяцев ученья он потерял тридцать фунтов и не испытал удовольствия выспаться ни в одну ночь. Ему страшно было уходить в сон и переставать учиться.

Окончилась школа — поехали праздновать. Поплыли на большой реке, перевалили на другую реку. С той реки на третью реку, после — на четвертую, свою родную реку. Поплыли до большого села, от села — на пароходе. Но денег мало было у всех учеников, скоро сошли с парохода в тайге.

Утро было, солнце было, весело. Дождик весенний полил.

Ночью прохладно было. Нашли охотничью избушку. Знаете: посидеть, а выпрямиться нельзя. Влезли в избушку четверо, сумели улечься на полу. Тогда другие четверо легли поперек и другие четверо — сверху, под самый потолок втиснулись два ученика — и спали. Было тепло и весело.

Еще двое провели где ночь, не знаю. Но им тоже весело было.

Я также не знаю, как эти четырнадцать вылезли, не разорвали избушку и сами не удушились.

Женя протянул кружку, получил желанный чай и объявил:

— Я спать буду.

— Говори, что сталось с Васей, — потребовал Савва.

Женя выпил пятую кружку и блаженно вытянулся на нартах.

— Говори, глаголь, — сказал Савва. — Еще до Москвы далеко.

— Далеко до Москвы, — сказал Женя. — Слишком много он еще мучился до Москвы, я не могу сразу так много.

Женя повернулся на правый бок. Все трое мгновенно уснули.

Ваня разбудил товарищей в темноте, когда ветер попритих. Им надо было проскочить против ветра не более четырех километров. Но даже ослабевшее движение воздуха ночью сдувало собак и нарты по ледяному ошлифованному зеркалу. Летели хвостами вперед комочки шерсти, и лодки-нарты под парусом-седоком догоняли собак.

Потащили люди свои нарты и собак, отталкиваясь остолом. До утра отпихнули эти четыре километра и достигли приверха озера.

Не дожидаясь чаю, стружили дрожащими руками, ели тонкую стружку мороженины, утоляя разом и жажду и голод, а холода не чувствовали после горячей дороги.

Скалы впереди выпрямились и встали во весь рост по реке тесным коридором. Под сумерками стен засверкали алмазные курганы при взошедшем солнце. Путешественники вошли в ущелье реки Догдо.

Они с неудовольствием взглядывали под ноги и вдаль. Освободившаяся вода в широких трещинах бурно текла под огромные опрокинутые противни — горбы ледяных накипней. В противнях накоплялся солнечный свет искрящимися радугами.

Путники цеплялись по осыпи скал около трех километров, а дальше и осыпей не стало, стеновидные скалы столкнули собак, и нарты, и людей, и они пошли через накипни.