Кологривский волок

Благодатное предлетье! Столько в нем света, призыва к жизни, что совсем бы не спать в эту пору, но примагничивает земля, сон опутывает неодолимой паутиной…

Очнулся скоро, бея всякой случайной побудки — по привычке. Рассвело настолько, что видны были не только контуры деревни, а и сами избы; небо приподнялось, звезды потерялись; заря сошла за реку, занялась в полный накал, огненной лавой охватив лес. При полном безветрии уже дрогнул осинник, начали пробовать голоса птицы, потянулась к рассвету молодая травка, проточившаяся сквозь прошлогодние пожухлые стебли.

Приходя в себя, Сергей глянул на мотоцикл: приснилось, будто гнал на нем с пологой горы и никак не мог остановить. Подошел к нему, попробовал завести, поприслушивался к двигателю — порядок.

Теперь можно было пахать, как днем. Трактор поостыл, покрылся бисером росы, будто вспотел после тяжелой работы: пришлось несколько раз наматывать и дергать шнур пускача… Его треск вспорол короткую тишину, снова потекли за плугом глянцевитые пласты земли, тотчас тускневшие под сцепкой борон. Это потом, в конце лета, будет радовать глаз прохожего и проезжего волнистое хлебное море, а пока малоприметная и утомительная работа без выходных дней, почти без сна. Но земля помнит все и сторицей вознаградит хлебороба, нянчившего ее с весны. Любоваться хлебным морем могут все, гордиться — только те, чьими руками оно сотворено.

В конце смены припылил на легковом «газике», доставшемся после директора МТС, Ерофеев.

— Вчера не мог с Дорониным приехать. Поздравляю! У вас самая большая выработка. Напарник не подводит? Вот если бы и другие трактора пустить, в две смены! Жаль, что трактористов не хватает, — посетовал Ерофеев. — Между прочим, Генку осенью заберут в армию, надо подумывать о замене. Поговорю с военкомом, может, отсрочку даст.

— «Козлик»-то ничего, не барахлит? — спросил Сергей.

— Вполне исправный, еще побегает не один сезон. Выходим в люди. — Ерофеев задорно толкнул большим пальцем козырек кепки. — С утра пораньше поехали по деревням подыскать место для телят, наверное, переведем их на летов Шумилино: конюшня у вас пустая, рядом река и выгон. Надо двух телятниц, думаю, Галина Коршунова согласится, а второго человека найти потрудней.

— Я поговорю с моей Татьяной, — после некоторого раздумья сказал Сергей.

— Ты всерьез? — не поверил Ерофеев, в карих его глазах сверкнула усмешка.

— Конечно. Был у нас с ней разговор, она с удовольствием бы стала работать в садике. Кстати, когда его построят?

— Если шефы не подведут, обещали к осени. Считай, что договорились. Это все прекрасно, но пойдет ли она на телятник?

— Одно-то лето, думаю, поработает, тем более у себя в деревне.

— Значит, так, потолкуй сначала ты с ней, а потом я подключусь, авось сагитируем, — Ерофеев заговорщически подмигнул Сергею. — Да, вот еще о чем хотел посоветоваться: может, не в бочках развозить по бригадам горючее, а заправлять прямо из бензовоза?

— Конечно, удобней, только чтоб вовремя приезжали, без простоя.

— Попробуем. Ладно, бывай здоров!

Ерофеев направился к дороге, обходя пашню по неподнятому еще загону. Издалека видно было, как шофер, пользуясь моментом, дремал, облокотившись на руль. Много забот у председателя, и начинаются они спозаранок — посевная.

16

Одна-одинешенька осталась Варвара Яковлевна в доме, который совсем недавно был, почитай, самым многолюдным в Шумилине. До сих пор не могла понять, как это произошло, а в первые дни после смерти мужа чувствовала себя совсем потерянно. Спасибо, Сергей приходил ночевать, помогал по хозяйству, да ведь у него такая безурочная работа, что все ему некогда, все торопится, и своя семья не мала. Так у тещи и живут. Звала их к себе — видно, Татьяне не хочется уходить от матери. А славно было бы, зазвенели бы в онемевших стенах голоса внучат: это все равно что в ослабевший улей всыпать рой.

Зимой-то какие долгие ночи были — с версту, проснешься и шаришь глазами по темному потолку, пересеваешь в памяти прошлое, как в войну бедовали, как поднимала деток: плохого — охапками, хорошего — щепотью. Выросли детки, упорхнули из родительского гнезда; целый год ждешь в гости, побывают, как приснятся — коротки отпуска.

Однажды ночью-то, еще сороковины не минули, понаведался домой Андрей. Варвара Яковлевна пила вечером чай на кухне и явственно слышала скрип двери и его шаги по лестнице: кто еще мог стукать ходулей? Она не слышала от него худого слова при жизни, а потому не испугалась и теперь, суеверно считая, что душа его обитает где-то здесь, в избе. Включила на мосту свет, на всякий случай окликнула, мол, кто там. Хотела уйти ночевать к Леонидовне, да ведь каждую ночь не набегаешься, надо привыкать.

И потянулись скучные, какие-то бестолковые дни, бессонные ночи. Бывало, всякое дело спорилось в руках, теперь словно бы поутратила вкус к жизни. Куда спешить? Вот настал сенокос — призадумалась: а стоит ли косить сено, держать одной-то корову? Кринку молока всегда можно взять у своих. Кстати, и покупатель нашелся хороший — Нюрка Огурцова из Новоселок, бывшая шумилинская. Приходили с Игнатом договариваться о цене, задаток оставили, просили подождать неделю-две, пока не отвели на «Заготскот» свою заяловевшую корову.

Не одну корову довелось держать ей на своем веку, и с каждой расставалась со слезами: так свыкались друг с другом. В эти последние дни особенно холила Басенку, разговаривала с ней, извинялась, как будто предала ее.

— Ничего, Васена, я ведь тебя на добрые руки отдаю, тебе не хуже будет у Нюрки-то, — оправдывалась она, почесывая корове шею. — Там больше коров-то, чем у нас. Може, када пойду в магазин, погляжу на тебя издальки, а уж подзывать не стану, чтобы нам с тобой без лишнего расстройства. Жалко мне тебя, красавица моя.

И уже заранее у Варвары Яковлевны напрашивались слезы, а Басенка, не ведая о том, довольно отдувалась, шевеля ноздрями, при этом в горле у нее что-то перекатывалось и взбулькивало. Как же расстаться? Все-таки живая душа в доме. Почему-то не давали покоя деньги, преждевременно полученные от Огурцовых, как будто добытые неправедным путем.

Помаялась день-другой, повертела под головой подушку да в одно благословенное утро завязала покрепче в платок задаток и отправилась береговой дорогой в Новоселки. Отказала Нюрке с Игнатом, как вернула им деньги, так будто бы камень с шеи сбросила: вприбежку пустилась обратно лугами да перелесками, так свободно стало на сердце. А увидела у крыльца свою Васену, дожидавшуюся дойки, обняла ее, ткнулась губами в ее морду, приговаривая:

— Не отдам я тебя, не отдам, моя золотая! Эко, чего надумала непутевая твоя хозяйка!

В тот же день вышла косить на свою всегдашнюю пожню у Чижовского оврага. Не было в ней прежней силы — поистратилась, но сноровка осталась, и коса в смуглых жилистых руках была еще проворна. Не привыкла надеяться на кого-то.

Покосево за покосевом волнами сбегают к оврагу; дух-, мяно пахнет сомлевшими под зноем травами; басовитой струной гудят потревоженные шмели. Солнце сходит к лесу, жара спадает. Хорошо, покойно на душе, оттого что взялась за обычное дело.

Из-за, верхотинки, оставляя хвост пыли, вымахнул мотоцикл. Угадала сына, и совсем радость толкнулась в сердце. Он тоже заметил ее, свернул с доррги. Пропылился, так, что только зубы сверкают, брови будто мукой присыпаны. Уматывается за день-то.

— Ты чего это? Корову продавать, а ударяешься на покосе? — спросил он.

— Передумала я, Сережа, сходила к Нюрке и деньги ей отнесла.

— Зря. Брала бы у нас молока-то, — не одобрил ее решения сын.

— Скоро приедет Верушка, потом Леша с женой, чем их потчевать стану? Сена-то накошу помаленьку, вишь, не хуже молодой намахала, — похвалилась она.

— У тебя одна коса-то? Дай-ка, я пройдусь.

— Полно, наших дел не переделаешь. Ты и со своей работой замотался, глаза все красные — не высыпаешься, и похудел шибко. Так-то ведь тоже не годится, — заботливо говорила она. — Ты бы хоть выходной день попросил, хоть бы разок в чистой одеже походил.