Том 2. Брат океана. Живая вода

— Может быть, стоит провеять? — добавила она, поднимая пригоршню выше.

Тут спокойное лицо Степана Прокофьевича исказилось от досады, он так резко взмахнул рукой, что Домна Борисовна отшатнулась.

— Да бросьте вы! Потеряли калач, давай спасать дырку…

Круто повернулся и пошел прочь быстрыми крупными шагами, низко склонив голову, как идет на противника разъяренный бык. Дойдя до галечника, остановился, окинул его сердитым прищуром, крикнул через плечо в сторону Домны Борисовны:

— Сдуло три сотки. Считайте! — И тем же бычьим ходом пошел напрямик к машине. Потом вдруг повернул навстречу своим спутникам, которые старались его догнать. Сойдясь с ними, остановился и сказал, грозя пальцем: — Тащить к черту на рога веялку, просевать целый курган земли, сломать веялку, чтобы спасти пять килограммов зерна… В то же время разбрасывать тысячи пудов отборной пшеницы без всякой надежды на урожай. Все лето ползать по степи с косилками, а потом все-таки жеребят и баранов перегонять за двести километров… И это считается делом, хозяйством.

Глаза у него были злые, губы кривились, на висках вздулись жилы.

— Степан Прокофьевич, что с вами? — Домна Борисовна схватила директора за руки. Она подумала, что у него начинается припадок: фронтовик, наверно, был ранен, контужен, болезненная раздражительность, и стала уговаривать, как больного: — Успокойтесь! И чего так разволновались?

— Снимите путы, я не собираюсь драться.

Она отпустила его руки.

— А вы — неосторожная женщина, — сказал он, смеясь. — Разве можно хватать такого зверя? — и показал свои большие костистые кулаки. — Представьте, что вы не ошиблись: я болен, и со мной буйный припадок?

Она зажмурилась.

Степан Прокофьевич кивал на дымящееся пылью, будто зыбкое поле и говорил:

— Пашем. Сеем. Косим. Надрываемся. Соревнуемся. Не спим ночей. Мним себя героями. А на самом деле — растратчики, преступники. Раскачиваем мертвую зыбь. Посчитайте, сколько напрасного труда. А денег, семян уходит впустую. А износ машин, гибель скота от перегонов, недокорма. Посчитайте, посчитайте! Страшно подступиться. Гора убытков. И еще громоздить ее? Нет, довольно! — Сначала он говорил несколько неуверенно, с расстановками, додумывая какие-то неясные мысли, потом тверже и, наконец, непреклонно: — Я делаю стоп. Больше не пашу, не сею.

— А что же будете? — спросила Домна Борисовна. — Ждать, что вырастет непосеянное?

— Но и это… — Лутонин сильно взмахнул рукой, словно хотел зачеркнуть все поле, — не дело!

«Ну-у, кажется, променяли мы кукушку на ястреба. Застреха хоть и через пень колоду, но все-таки сеял», — подумала Домна Борисовна и тяжко вздохнула.

Полевод Окунчиков, пожилой, щупленький, весь одноцветно серый — волосы, лицо, одежда, обувь, — точно вывалянный в пыли человек, начал энергично откашливаться, затем быстро, с видом расхрабрившегося воробья, шагнул к Степану Прокофьевичу:

— За ветер мы не ответчики, а со своим делом управляемся не плохо. И несравнимо с прошлым годом. Как небо от земли. В прошлом году сеяли полтора месяца и вытянули только на восемьдесят процентов плана. Что ни день — скандал: нет горючего, семян; завезли горючее — сломался трактор. А нынче точка в точку по плану.

— И все равно плохо, — заметила Иртэн.

— Чем? Где? Почему? — зашумел Окунчиков. — Обхаивать все с маху не годится. Вы взгляните в план, в сводки.

Иртэн сказала, что современное массовое земледелие в Хакассии очень молодо, ему всего лет двадцать. До революции было запахано только двадцать восемь тысяч гектаров. Агротехника с учетом местных условий разработана слабо. Большей частью применяются способы, взятые с других мест. Именно так, по-чужому, работают и на конном заводе. Посевную надо бы уже кончать, а ее только начинают. Хакассия бедна осадками, кроме того, выпадают они не вовремя. И сеять надо как можно раньше, пока земля еще держит осенне-зимнюю влагу. При хакасском солнце и ветрах влага быстро убывает. Посевы Опытной станции показывают, что не только дни, а даже часы задержки сева резко снижают урожай. Сколько раз бывало: план выполнен и даже перевыполнен, а всходов — ни единого, семена даже не набухнут. Такой план хуже суховея.

— Нам все уши прожужжали: план, план, план!.. А его, оказывается, надо в печку! — сказал раздраженно Хрунов, потом обратился к Домне Борисовне: — Теперь как будем — продолжать разбрасывать семена или выбирать обратно?

Она пожала плечами: не знаю.

— А-а… — Хрунов сердито тряхнул головой. — Вы больше всех не давали нам проходу, у вас и вместо «здравствуй» было: «Как с планом»? А теперь в кусты: «Не знаю!»

Тракторист, сокрушенный воспоминаниями о многолетних напрасных трудах, сожженных солнцем и развеянных ветром, сердито оглядел всех и заключил:

— Эх мы, горе-пахари!

Степан Прокофьевич, Домна Борисовна и оба бригадира уехали в центральную усадьбу составлять новый, уплотненный план сева. Иртэн на это время поручили руководить полевыми работами.

— Девчонка-то, выходит, умнее стариков, — сказал Лутонин, перелистывая прежний план.

Эта похвала показалась Окунчикову обидной для своего поколения, он решил несколько оправдать его и снизить молодое:

— Так и должно быть, — сказал он. — Я, к примеру, А и Б узнал только в двадцать пять лет, после революции. А теперь едва отмусолят соску, им уже суют карандаш. Нас, бывало, чуть поднимешь голову, бах по макушке: куда лезешь, сиволапый, вонючий, чурбан нетесаный. А нынче, если сам забудешь про школу, другие напомнят, на дом придут, и за ученье не ты платишь, а тебе. Нынче даже нарочно и то мудрено дураком остаться, и для этого нужен немалый ум. Промежду прочим, эта девчушка никаких особых звезд не открыла, все ее откровения хорошо видны и самым простым глазом.

— Почему же вы молчали, когда составляли посевной план?! — упрекнула его Домна Борисовна.

— Все равно короче не стал бы. Мы же с вами вместе и так и этак уминали его, утрясали — больше не поддается. Сами видите, какой здесь дикий климат, может быть, надо весь сев свернуть в одну неделю, в один даже день. Но по рабочей силе, по тяглу никак это невозможно. И к чему заводить шум-гам?

— Не лучше ли спрятать глаза в карман? — насмешливо досказал Лутонин. — Такой зрячий, знаете ли, хуже слепого.

— И чего вы взъелись на одного меня? Солнышко жарит всех одинаково, суховей дует тоже для всех. И никого это не беспокоит. Парторг, директор — все кругом молчат. Почему на всю Хакассию обязан вопить: «Беда! Горим!» — один Окунчиков? С посевной у нас не хуже других, мы не из последних.

— Нам чужая беда — не утеха, — прервал Окунчикова Степан Прокофьевич. — Не будем толочь воду: кто да что. Скажите, вот сейчас можно ускорить сев?

— Смотря по тому, как будет с пахотой. — Окунчиков вопросительно глянул на Хрунова.

— Не кивайте на соседа, его спросим особо. Отвечайте за себя!

— Надо подумать. Мы уже всяко уплотнялись, утрясались.

— Слышали, повторять не требуется. Утрясайтесь снова. Завтра все ваши соображения — ко мне. — Степан Прокофьевич хлопнул ладонью о стол. — Вот сюда!

Потом с тем же вопросом: можно ли ускорить сев, обратился к Хрунову.

— Можно, — ответил тот без уверток. — Ночи стоят светлые, полнолунные — работай, как днем. Но надо учесть и другое. Поля лежат вразброс: сотня гектаров здесь, другая там, третья еще где-то. Настанет рабочим время обедать — бредут на кухню в полевой стан. Час туда, час обратно, а машины стоят. Бывает и того хуже: если участок далеко от кухни, там рабочий сам же и повар. Пока он собирает по степи что-либо горючее: колючки, попрыгун, навоз, потом разводит костер, кипятит да варит — машина опять на простое. Надо завести другую практику: каждому работнику доставлять харч прямо на участок. И еще одно упущенье: положились на трактор и совсем почти забыли про коня. Заводу не занимать коней у соседа. Инвентарь конный — плуги, бороны, сеялки — тоже должен быть: когда пошло переключение с коня на трактор, этого инвентаря уйму сдали в отставку. Надо переворошить склад и все работоспособное двинуть на поля.