Том 2. Брат океана. Живая вода

Тойза все больше и больше хмурилась: здесь учиться негде, надо отпускать Аннычах в город. На четыре года. Доживать век в разлуке с дочерью, умереть без нее, умирая, не знать, что будет с нею… и подумать непереносимо! Она знает, как сделать, чтобы всем было хорошо, и, пока жива, никому не позволит вмешиваться в дела семьи.

— Что тебе моя Аннычах? — резко перебила она Конгарова. — Учись сам, тебе можно, по тебе некому плакать, — и поспешно перешла в кухню, точно боясь, что стены комнаты могут передать разговор кому не следует.

За ней перешел и Конгаров.

— Ты Аннычах не вздумай уговаривать, — продолжала она, сердито тряся головой. — Легко провожать, когда не рожал ее, не кормил.

— Я же ничего худого… — бормотал он, озадаченный. — Я добра вам хочу, только добра.

— Мать лучше знает, где добро.

И надолго замолчали.

Старуха подболтала муки в опару, начавшую подниматься слишком бурно, и углубилась в вязанье. Конгаров не хотел оставлять разговор на полуслове и ждал, когда Тойза успокоится. Вот она отложила вязанье и сказала:

— Довольно сердиться.

— Я не сержусь, — отозвался он. — С чего ты рассердилась?

— Я и говорю себе: довольно, Тойза, сердиться. Аннычах — зоотехник, Аннычах — агроном: хорошее дело. А будет ли хорошо, когда Аннычах вернется — и нет здесь ни мамки, ни тятьки?

— Куда же вы денетесь?

— Умрем.

— Поживете еще.

— Немного. Зимой так плохо стало — хоть рой могилу. Добра хочешь нам — не беспокой Аннычах. Счастье бывает и неученым. Я совсем неграмотная, а жаловаться не могу: было счастье. Аннычах — мое счастье. Не отнимай мою Аннычах!

Потом, когда разошлись каждый в свою комнатку, старуха еще долго тревожилась: «Нежданный гость, как ветер: откуда подует, что принесет — неизвестно. Не сделал бы Конгаров беды в нашем доме!»

Ночь. В холодном лунном небе растаял последний теплый мазок вечерней зари.

Аннычах ехала степью к своим табунам. Рыжий, долго бежавший безучастно ко всему окружающему, вдруг громко призывно заржал. Ему ответили таким же призывным ржаньем. Тогда он повернул к холмам и без понуканья прибавил ходу. В распадке, укрытом от ветра холмами и залитом синевато-льдистым светом месяца, пасся табун. Краем табуна медленно ехал табунщик. Завидев Аннычах, он повернул ей навстречу и крикнул тонким, детским голоском:

— Кто едет?

— Свои. Здравствуй, Коля! — Табунщиком был подросток Смеляков. — Что нового?

— Ничего. Собираемся спать. А там? — Смеляков мотнул головой в ту сторону, откуда появилась Аннычах.

Поехали округ табуна. Аннычах рассказывала новости: прибыл новый директор, вернулся Аспат Конгаров, Иртэн. Слушая, Смеляков зорко оглядывал закоулки, камни, тени на неровных стенах распадка: в табуне были жеребые кобылицы, которым наступило время рожать, и многие стремились к уединению.

После трех кругов все кобылицы были собраны в глубине распадка; там, уже без подгона, они сбились в кучу и начали устраиваться на сон. Особо старые и те, что дохаживали последние дни беременности, ложились; прочие засыпали стоя, только опустив голову да поджав одну заднюю ногу, перенося всю тяжесть крупа на другую.

Одна из кобылиц — куртияк [8] табуна — встала несколько в стороне в том же сонном положении, но, заслышав хоть что-нибудь: более тяжелый вздох, переступ копыт, мгновенно поворачивала голову и снова опускала ее не раньше, как убедившись, что все ладно. Даже в моменты полного спокойствия она не переставая водила ушами.

Конский сон недолог, через час табун уже зашевелился, куртияк табуна встала впереди и повела его из каменного распадка, где было тепло для сна, но голодно для пастьбы, на травянистые склоны холмов. Аннычах и Смеляков ехали сзади, опять оглядывая закоулки, камни, тени. На холмах табун занялся травой.

— Наедятся кони — гони в Главный стан. Скоро будем разбивать табун на косяки. Гони потихоньку, не торопись, — наказала Аннычах Смелякову и уехала искать другой табун.

В ее бригаде было два табуна. Направив оба в Главный стан, девушка и сама поскакала туда же. Несмотря на позднее время, стан еще не спал, везде горели огни. По домам пекли хлеб, сушили сухари, чинили одежду, обувь, конскую сбрую. Предстоял перевод табунов с зимних пастбищ на весенние. Многие из табунщиков попадут на отдаленные участки, и теперь они готовились к этому.

В квартире директора с окна на окно перескакивали тени: кто-то, размахивая руками, сновал из угла в угол. Свободная от работы молодежь бродила по улицам и распевала под гармонь. Лаяли собаки, беспокоились гуси: людской гам мешал им спать.

Аннычах поехала узнать, что делается в конторе, не нужна ли она там. Работая бригадиром табунщицкой бригады, она, кроме того, постоянно помогала отцу. Старик опытней ее в сотню раз, но малограмотен. Он сидел у зоотехника Орешкова, где руководители конной части завода составляли план разбивки маточных табунов на косяки. Увидев дочь, Урсанах спросил:

— Все в порядке?

— Все.

— Тогда садись, будешь помогать.

Работа пошла дальше. Сначала Домна Борисовна зачитывала характеристику косячного жеребца:

«…Феникс, чистокровный, золотистый донец. Происхождение… Экстерьер… Характер… Каких кобылиц водил раньше… Качество приплода…» Или: «Абакан, новопородный буланый хакас… Косяков не водил. Характер изучен недостаточно».

Затем жеребцу поименно подбирали пятнадцать — двадцать кобылиц. Тут часто возникали споры, особенно, когда дело касалось жеребцов и кобылиц молодых, не изученных. Определив состав косяков, назначали к ним табунщиков. Затем каждому косяку определили его долю из общего производственного плана завода.

После этого Домна Борисовна забрала списки косяков и ушла к Лутонину. Орешков, Урсанах и Аннычах занялись распределением пастбищных угодий. Пастбища разные: одни хороши весной, другие — летом, третьи — осенью, иные — зимой. И кони разные; жеребцы и кобылы, взрослые и молодняк — годовики, двухлетки, трехлетки, и все ходят отдельными табунами, косяками. Надо предусмотреть на целый год, когда, где и какая конская группа будет пастись, чтобы все имели наилучший корм и водопой, чтобы не было опасных столкновений, длинных, утомительных переходов. Словом — дело мудреное. Достаточно ошибки с одним табуном, косяком, даже с одним конем, и уже нельзя сказать, где кончится беда.

В кабинете Орешкова висит большая самодельная карта заводских земель, разделенная на множество разных по форме и величине фигур, — пастбищных, сенокосных, пахотных и никуда не годных участков. Она покрыта густой сеткой линий, вроде сетки железных дорог, эти линии обозначают пути, по которым идет передвижение табунов. Когда число табунов меняется, по-иному прокладывают и сетку дорог.

Карту раскинули на столе и долго разглядывали, мысленно рисуя движение тысяч коней по холмам и долинам степи. Потом Урсанах сказал:

— Дочка, бери карандаш!

Она села за карту. Урсанах, назвав какой-нибудь табун, определял ему пастбища на все времена года. Карандаш бежал по карте от фигуры к фигуре, оставляя тонкую, пока черновую нить. После каждой нити Урсанах оборачивался к Орешкову и говорил:

— Так?

— Допустим, что так.

Иногда нить упиралась в участок, уже занятый или в сенокосный, тогда ее прокладывали заново. Наконец головоломный труд был окончен; Аннычах начала проводить линии по второму разу, набело.

— И устал же я сегодня… Где ноги, где руки — не чувствую, как глиняный, — сказал Орешков, грузно садясь на стул.

Урсанах отозвался:

— Иди домой, теперь без тебя доделаем.

— Подожду, как оно будет выглядеть начисто.

Стоя за спиной дочери, Урсанах любовался, как ловко, быстро орудует она карандашом. До революции хакасы не имели письменности, а когда она появилась и на конном заводе открыли школу, Урсанаху было уже под шестьдесят. Он так и умер бы неграмотным, если бы не Аннычах: она, к счастью, оказалась ретивой на ученье, особенно нравилось ей быть учительницей, и что узнавала сама, передавала отцу. Но, как ни старались они оба, старику все же легче арканить и усмирять диких степных скакунов, чем выводить буквы.