Девки

Другая половина избы была скрыта за занавеской. Парунька услышала за нею шепот и подумала: «Аль у нее дети?» — да на том и успокоилась. Она села на лавку и рассказала свою нужду — вступить ли ей в артель, если она беднячка и сирота и всеми обижена.

Полумарфа присела рядом, положила руку на голову Паруньки и полуласково-полугневно заговорила:

— Теперь всяк без труда сладость жизни норовит возыметь посредствием машины, — сел, ручку дернул и попер свое. Не без дьяволова вмешательства! Адаму думно было бога перехитрить, но бог ему тропу человеческую указал, и что надлежит людям в поте труда хлеб добывать. Гляну я на вас, молодых, — все у вас от боязни труда. В Москве, говорят, такие немецкие машины появились — сидит человек, не движется, машиной разговаривает, и на пять верст его слышно. Только машина проку не дает, слез и горя от машины плодится больше. Она, как дьяволов капкан, из него лапы не выдернешь. В труде, о грехах думать неколи, а на машине сидя — о грехах помышлять вольготно. Так-то, голубка.

Она убрала руку с Парунькиной головы и продолжала:

— Птица нам пример. На голубя сам дух сходил. А голубь домоседству нас учит, свое гнездо вьет, как положено и человеку. Зачем не трудишься, как издавна положено?

— Выгоды меньше, — сказала Парунька, — говорят, новая жизнь избавление от тягот приносит и пользы от нее больше.

Полумарфа встала. Глаза у ней сверкнули. Она перевела дух и заговорила. Речь ее лилась заученно и вольготно.

— Новоявленная соколица моя, не хлебом, не машиной успокоен бывает человек! Закопай по горло человека любого в медах и яствах, а устремление духа у него отними, и, говорю тебе, обожрется тот человек день, обожрется второй, а на третий день устремления духа запросит. Скворец гнездо, глядишь, мастерит, крот землю рыхлит — всяк по своему старается. А посади крота к обильной пище и землю запрети рыть — охладеет он к жизни. А мужиков дело? Получил он, скажем, машину заморскую, сроду не виданную, распланировали ему, на сколько лет он должен той машиной земельный пласт взрывать, да вставать в одно и то же время, да питаться в одно и то же время. Господи! Где же просвет душе! Отколе радости взяться и устремлению!

— Что же это так случилось, что люди бога пересилили? — спросила Парунька. — Али так им самим положено быть?

— Святотатственное сие бесчестие на конец мира указует. Пошли раздоры брат на брата, сын на отца и все друг на дружку. В селении что делается у вас? Богочтителей не стало, старинные книги вышли на цигарки, вместо святых тех книжек — пустые и смеху достойные басни... Кого сокрушают, о ком вопиют, для чего беспутно словословят?

Голос ее возвышался до пафоса, был строг и нежен — он должен был пугать и приводить в трепет баб. Даже Паруньке сделалось страшно. Всплыли из детства образы иных богочтивых старух, всегда вселявших к себе уважение деревенского люда. Она подумала, какая большая это сила в деревне, противоборствующая ее делу, и спросила:

— А где же, мать Полумарфа, указание тому, что дни последние переживаем и по путям, указанным свыше, идем?!

— Никто господних троп не знает, но мудрым покрыто гаданье книг, и отгадка по силе ума положена. Знамение это издавна предугадано.

Она взяла коробку спичек и подвела Паруньку к столу, приказав: «Слушай да понимай толком». Выбрасывая спички из коробки на стол, она заговорила как по писаному:

— На семи поясах бог поставил звездное течение. Над семью поясами небесными сам бог, превыше его покров. На первом поясе веселятся и славят Христа небесные ангелы, на втором поясе архангелы, на последнем поясе серафимы и многочестия. Мудрено сотворено, соколица! Премудрость сию не дано знать не токмо нам, но и святым праотцам. А комсомольцы скажут вам — никаких троп нет и все враки.

Она разложила спички вятского спичтреста «Красная звезда» стопками на столе, потом зажгла лампадку. Было полутемно, пахло травами и можжевельником. В избе сгустились тени, и лики икон глянули с темно- дегтярных досок еще более хмуро. Лицо самой Полумарфы стало таинственно-загадочным, чрезмерно серьезным и сосредоточенным.

— Вот семнадцать спиц, — семнадцатого зачáла семнадцатой книги святой, имя ей — Апокалипсис. Гляди.

Она тут же стала разбросанные спички сдвигать и, когда кончилась ее работа, Парунька увидела, что из спичек сложено «1917». Старуха опять сгребла спички в горсть, вновь бросила их на стол и пальцами обеих рук быстро сложила новую фигуру. Парунька увидела пятиконечную звезду с серпом и молотом в середине. Правда, серп и молот были схожи со знаком умножения, но всяк сразу понимал, что это именно серп и молот.

Парунька с испугом и изумлением следила за ловкими пальцами, — они постоянно двигались и были пухлы и белы.

«От монашьей жизни это, — подумалось Паруньке, — вот они какие фокусницы, мне и то занятно и странно».

Лампадка мигала перед суровым образом. Полумарфа вскинула глаза на образ, три раза двуперсто перекрестилась и сказала:

— Гляди дальше.

В третий раз она раскинула спички, и получился новый знак, на этот раз слово «Ленин». Парунька вздрогнула и отвела глаза к занавеске, но тут заметила: в щели между двумя полотнищами глядел чей-то глаз.

Ее забил озноб и на мгновение подумалось — не притон ли это? Или, может, это все во сне? Глаз исчез. Она решила уйти, но пересилила себя и опять стала глядеть. Полумарфа, разрушив слово «Ленин», тут же создала из него слово «колхоз». Потом она встала, взяла толстую замусоленную книгу в кожаном переплете, распахнув ее одним движением рук, нашла нужную страницу и стала читать:

— Слушай, сказано: «И наконец нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет начертание или имя зверя или число имени его. Здесь мудрость, кто имеет ум, тот сочти число зверя; ибо это число человеческое, число его шестьсот шестьдесят шесть...»

Закрыв книгу, она тут же разрушила слово «колхоз» и из того же количества спичек сложила число 666.

Парунька теперь поняла, почему Полумарфа в представлении баб была пророком.

«Как это раньше никто сюда не добирался?» — подумала она и опять поглядела на занавеску, с опаской, что встретит глаз. И верно — встретила. Она увидела не только глаз, но и кончик носа, и опять это тут же скрылось. Краем уха услышала шепот, и прежняя робость обуяла ее. Полумарфа показалась разбойницей.

Парунька встала и спросила:

— Значит, к новой жизни ты мне присоединиться совету не даешь?

— Перед тобою пути, — избирать твое дело. Могущий вместити да вместит. Запасайся терпением и премудростью. А премудрость и сила — от господа.

Бабка отворила дверь, пряча под запоном скомканную рублевку.

Когда дверь захлопнулась, Парунька услышала за собой тихий говор и прислушалась.

— Она приходила с умыслом, эта пиявка, — говорил мужской голос, как будто знакомый, но Парунька не могла вспомнить, кому он принадлежит. — Наверно, Игнатий разболтал. Неосторожны мы.

— Напасти какие, — подала в ответ голос Полумарфа, — народ ноне стал жулик на жулике. Уезжайте вы, христа ради, никаких ваших денег не надо! Нешто какой притон у меня? Сгноят в тюрьме вместе с вами.

И вдруг Парунька, сходя с мостков, вспомнила:

— Бобонин!

Путники ждали ее у колодчика скучая.

— Путешествие по святым местам закончилось? — спросил Санька.

— Такие места, ответила Парунька, — что говори и то спасибо, что жива осталась. Бежимте скорее!

Она поведала им все, что слышала и думала.

К вечеру они прибыли в район.

Около райкома и райсовета стояли подводы. Это приехали из дальних сел неугомонные активисты. Тут же на избитой грунтовой дороге сидели раскулаченные, ждущие приема в райсовете, чтобы пожаловаться. Крыльцо и коридоры были забиты ходоками всякого назначения. Парунька протискалась сквозь них и послала Семену записку: «Хочу тебя видеть. Инструктор райкома Козлова».

Вышел Семен. Глаза его были воспалены от бессонницы.

Она рассказала ему все о вероломстве Полушкина и о подозрительном логове в Лиходеевском долу у Полумарфы.