Девки

Парунька снарядила выборных искать его в ближних лесах и оврагах.

Нашли его в Дунькином овражке. Тело Игнатия, засунутое меж двух больших пней, лежало в тени громадной березы. Трава подле Игнатия примята, густо усеяна окурками, яичной скорлупой и очистками от воблы. В стороне громоздилось немалое количество бутылок, виднелись следы неумеренного принятия «горькой».

Малафеиха по усердной просьбе Игнатьевой матери согласилась молитвой привести его к жизни, испросив плату натурой несколько больше обычной, как за безбожника.

На вторые сутки Игнатий открыл глаза к пошевельнулся.

— Это змея? — спросил он, указывая на чтицу.

— Это не змея, а богоугодная старица, — ответила мать в плаче, — тебя, дурака, пьяницу, к жизни молитвой да воздыханием приводит, отгоняет от тебя бесов.

Игнатий закричал, замахал в страхе руками и с той поры стал в полуразуме, телом воспрял, но немощь духа от него не отошла.

Стал Игнатий всех уверять, что змеи его непременно ужалят и погибель принесут. Сидит, сидит, а потом вдруг вскочит и заорет:

— Бегите, спасайтесь, вот они, змеи эти! — и тотчас же бежит к сковороднику [207], хватает его и острием тычет в пол, глушит невидимую змею.

С той поры соседи боялись заходить к Игнатию. Сельчане одаль обходили его избу. В селе развелись пересуды: одни настаивали, что это колдовство самой Усти, с которой Игнатий любовь давно делит, а в жены не берет, другие опровергали это, говоря, что вовсе не в колдовстве дело, а просто кровь в роду Игнатия такая дурная, что временами мутит ум и душу.

Нашлись и такие, что объясняли фокусы Игнатия брожением алкоголя в его мозгах по «законам химии».

Всякие шли толки, а дни меж тем катились, и, наконец, пришло время, что вернулся Игнатий к плотническому своему делу. Но рассказать про то, где он пропадал и что за эти три дня делал, он никак и никому не хотел.

— Это, говорил он, — вечная тайна и умрет со мной, если люди об этом сами не догадаются. Выдать эту тайну — значит, людей погубить и самому погибнуть в первую очередь ни за что ни про что.

Вскоре слух тревожный пронесся вихрем по селу, что и к попу Израилю прилепилась хворь вроде Пропадевой. Поп ездил с требой в деревеньку Ветошкино, долго оттуда не возвращался, и соседи рассказывали, что он прибыл только ночью на другой день, и в комнатах у него до утра отстаивался свет.

Подряд целую неделю после этого поп не показывался на улицу и даже в ближайшее воскресенье не справлял службу, отговорившись недомоганием. Он призвал членов церковного совета и Малафеиху и о чем-то сокровенно с ними шептался.

Вскоре у Лобановых пропала овца. Карпова жена ноги сбила, искавши овцу по лугам и оврагам, и тут ей совет дали отправиться к бабке Полумарфе в Лиходеевский дол, в котором она теперь обреталась. Бабка Полумарфа дала Анне совет, и овца действительно вернулась, как было указано ею, в третий день, неизвестно откуда взявшись.

В Немытой возвратился интерес к Полумарфе.

Полумарфа была беспоповкой, щепотников и бритоусов недолюбливала. Та сторона района, где Лиходеевский дол, была сплошь кулугурская. В Лиходеевке имелась обитель, и несколько стариц там издавна славились божьей жизнью. Были у них и земли, и леса, но потом земля эта отошла к мужикам, а старицы пристроились чтицами — ходили по богатым кулугурским домам отчитывать покойников и изгонять хворь из людей. Бабка Полумарфа особо прославилась этим. Говорено было, что она поселилась теперь для спасения души в часовне у колодчика.

Часовенку эту выстроили лет пятнадцать назад, когда было объявлено старицами «чудо» — в Лиходеевском долу на сухом месте из-под березы пробился ключ. Беспоповцы тайно ходили ночами к ключу, разрывали его руками, увеличили и отстроили — вбили туда кадку, а сверху положили березовый сруб.

Вскоре разошлась молва — вода «пользует». Местные кулугуры дневали и ночевали там. А потом объявились и сами «исцеленные». По району хаживали люди — баба, у которой ноги были в язвах, а после того как она помазала их водою и прошла «искус» — «все как рукой сняло», и ее приятель, у которого десять лет был отнят язык, а потом речь вернулась вновь. Таких стало очень много — они ходили по району и просили на «нужду».

С революцией излеченные сгинули, и было не до стариц. Пришло время, землю их передали мужикам. Но вдруг Лиходеевский дол всплыл вновь, а с ним и колодчик, и старица Полумарфа. Никто теперь не ходил по району и не хвастался исцелением, но те, кто веровал в старицу, сами тайком наведывались к ней. Вместе с советами, как лечить болезни, и лекарствами приносили бабы от старицы жалобы на многотрудность житья и ответы на то, сколь времени жить «совратителям благости» и сколь времени продержится по написанию артельное житье.

Кем-то был пущен в оборот и такой слух: сам-де создатель указал гибелью Анныча, а еще раньше Федора Лобана, ложность пути, по которому идут безбожники, и что будет мор на главарей и впредь, пока не образумятся. Опять стали поговаривать о церковном законе, идущем в Лиходеевском долу из-под земли каждую полночь, о явлениях «священного» огня и о видениях, постигающих людей близ колодчика. Вскоре в газету к Саньке стали поступать селькоровские заметки о том, что ходила по району женщина боса, нага и голодна, собирала кусочки и всем говорила, что она из немытовского колхоза, и о том, будто Полумарфа нагадала, что колхозу провалиться под самое преображенье. Преображенье было на носу, население волновалось, бабы перешептывались. И вот однажды Санька предложил Паруньке спутешествовать в Лиходеевский дол, поглядеть на старицу, а может, и побеседовать.

Парунька согласилась. Марья пошла тоже. С восходом солнца они двинулись к Лиходеевскому долу, отстоящему от Немытой километров на двадцать.

Выряженные по-деревенски, в лапотки и в стародавние сарафаны, а Санька в рубаху с отца, они пришли в Лиходеевку и в крайнем дому осведомились, как пройти к старице Полумарфе. Им сказали, что старица принимает только баб и девок, а мужикам советов не дает и их не любит, как зараженных неверием; живет же она в глуби леса в долу, версты на три от деревеньки, принимает людей к вечеру, по одному человеку.

Путники двинулись к долу по еле заметной тропинке. Тут рос густой березняк и осинник, пахло сырью, грибами, стародавней листвой. Потом тропинка и вовсе потерялась. Тогда они двинулись цепью и вскоре наткнулись на часовенку у колодчика. Часовенка была с двумя маленькими окнами, на каменном фундаменте, а сложена из очень крепкого толстого сосняка, с дубовым крыльцом. Двери наглухо закрыты, окна завешены. Возле не видно было никаких лишних предметов и сору, которые свидетельствовали бы о жилье, — только ведро с водою стояло на крылечке.

— Благодать-то какая, — сказала Марья, — чисто рай.

— В этом раю все нечисть, — ответил Санька. — Ну, кому уготовано представиться к старице? Валяй, Паша!

— А что мне сказать-то? Зачем пришла?

Задумались.

— Спросить разве, вступать ли мне в артель и выходить ли замуж за человека, который мнением со мной не схож?

— Идет.

Парунька с затаенным дыханием взобралась на крылечко и постучала в дверь. Занавеска одного окна приподнялась, оттуда выглянуло мужское лицо, но Парунька его не заметила. Вскоре отворилась дверь, и Парунька увидела женщину в кашемировом платье староверского кроения и в повойнике [208]. Лицо ее было знакомо. Парунька припомнила первое свое посещение с Наташкой, и сердце заныло.

Грубым голосом Полумарфа спросила:

— Кого угодно?

— Угодно мне Полумарфу старицу, — ответила Парунька, — по очень серьезному делу, душа вся выболела.

Вошли в чистую комнату с иконостасом старинных икон. На иконах белели утиральники, лавки были чисто выскоблены. В углу виднелась кровать со штучковым одеялом, в другом сундук, окованный железом, и стол, а на нем — множество старинных книг в кожаных переплетах.