Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 5

Молчал и Никита, боль застряла в горле, не мог ни говорить, ни смотреть на эту больную, совсем чужую женщину, у которой лишь голос почему-то был Клавин. Он отвернулся и стал смотреть в окно, дважды перечеркнутое проводами. Осенний денек догорал, ветер, подлетая сюда с гор, легонько покачивал оранжевые, просвеченные лучами заходящего солнца листья клена. Те из них, что были послабее, срывались и, покачиваясь и планируя, падали, цепляясь за оконный карниз. На верхнем проводе примостился воробей, чирикая и заглядывая в окно. Немного покачался на проводе и улетел. Через минуту прилетел другой воробушек, покачался на проводе, клювом кивнул Никите и улетел. И тут Никита, с детства веривший во всякие приметы, загадал: если воробей еще раз сядет на провод, значит, Клава будет жить, а если не сядет, то умрет. И теперь Никита уже не сводил глаз с провода и ждал: прилетит воробей или не прилетит? Воробей же, как на беду, не прилетал.

— Больше всего мне жалко Петеньку, мальчик сильно ласковый, сердечко у него доброе, к людям отзывчивое, — говорила Клава, не снимая полотенца с лица. — Петя и учится прилежно. Как придет ко мне, так и пятеркой меня порадует. И обнимет, и поцелует… А Виктор совсем не такой. Не увидать и не распознать, что там творится у него внутри. Вижу, переживает, волнуется, а молчит. Хоть и получит пятерку, а промолчит, не скажет матери, не похвалится. И совестится, когда его ласкаю. «Я, говорит, не маленький». — Она открыла лицо, в мокрых ее глазах тревожный блеск. — Никита Андреевич, прошу тебя, как мать: сбереги наших сыночков, помоги им встать на ноги… Малые еще, трудно им будет одним… Останутся без матери — кто за ними приглядит, кто приласкает…

— О чем это ты, Клава? — спросил Никита, не переставая смотреть на провод, прилетят или не прилетит воробьи. — Сыновья наши, и нам вместе их оберегать…

— Хорошо бы вместе, да, видно, не судьба. — Она посмотрела на Никиту с еще большей тревогой в глазах. — Я теперь часто о смерти думаю.

— Вот это напрасно.

— Отчего же? Видно, она не за горами, сидит, меня подкарауливает. И мне не страшно. Но какая она, смерть? Как все это произойдет? И что потом будет со мной? И как вырастут Витя и Петя? Кем они будут? Узнать бы… Только уже ничего не узнаешь.

— Не думай об этом, Клава. — Никита взглянул на провод — воробья не было. «Где ж ты запропал, чего не заявляешься?» — подумал он. — Клава, ты обязательно поправишься… Погляди, как на дворе распогодилось. Осень теплая, воробьи к твоему окну подлетают, на провода садятся.

— И сейчас сидят?

— Скоро должны прилететь.

— Больному плохо и весной, и осенью… Помру я, Никита.

— Опять за свое? Вылечат тебя, непременно… Теперь же и в станице имеется медицина.

— Валентина Яковлевна тоже так считает. Она такая внимательная к больным. Меня успокаивает, уверяет, что я обязательно поправлюсь.

— Так оно и будет. И о смерти думать нечего.

Никита украдкой взглянул на провода. Какая радость!

Там сидели два воробья — один на верхнем проводе, другой на нижнем. Будто бы играясь, они стали меняться местами, попискивали, как бы желая сказать Никите, что они уже прилетели и что опасаться теперь ему за Клану нечего.

— Витя и Петя пусть остаются у Нади, — говорила Клава до боли знакомым голосом, и если бы на нее не смотреть, а только слушать, то можно подумать, что она не больна. — Надя присмотрит за ними, как за своими… Можно было бы оставить на попечение бабушки и дедушки, но у Нади им будет лучше… Только в дом, прошу тебя, не приводи детей, не приучай их сызмальства к хозяйству. Пусть они все забудут и ничего не знают, что познали мы с тобой, на свою погибель. И сам в дом не возвращайся. Отдай Ивану. Я знаю, Ваня и Валентина Яковлевна в нашем доме будут жить не так, как жили мы… Что ты молчишь? Да, чуть не забыла… Те твои деньги лежат в сберкассе, их положили на имя Вити и Пети, пополам. Мальчики ничего об этом не знают, и ты не говори. Когда вырастут, ума наберутся, тогда и узнают…

Никита не смотрел на нее, потому что не мог видеть ее тонкие губы, и только слушал ее голос и смотрел на порхавших за окном воробьев — их уже было четыре. Довольный в душе тем, что его загадка сбывается к лучшему, Никита сказал:

— Поднялась бы, Клава. Походила бы. Давай я помогу.

— Мне нельзя вставать, Валентина Яковлевна не разрешает. Да и силы у меня нету, очень я ослабла.

— Погляди, за окном воробьи, к тебе прилетели, что-то щебечут. Какие развеселые. Встань да погляди на них. Немножко походи…

— Отходила свое, отбегала… Вот когда закрою глаза, так сразу, веришь, и побегу. Да так легко бегу, так быстро, а куда — не знаю. Вижу поле, зеленое, все в цветах, струится марево, солнце слепит, а я мчусь и мчусь, аж ветер бьет в лицо… Да ты же знаешь, как я умела бегать, помнишь, тогда, на выгоне, ты не смог меня поймать. Гнался за мной и за Лизой, а поймал Лизу… Меня не догнал. Ты помнишь? А бывает, в мыслях бегаю по своему двору — часто он, проклятый, мне увижается. То гоняюсь за кроликами, их много, они шустрые, не догнать и не изловить, то бегаю за курами, и так мне легко… А ты как теперь живешь? — вдруг спросила она строго, и Никита вздрогнул, никак не ждал такого вопроса. — Что делаешь? Снова на грузовике? А где живешь? У родителей, да?

— Прости меня, Клава, — не отвечая ей и чувствуя резь в глазах, тихо сказал Никита. — Если можешь, то прости…

— Эх, ты… Чего прощать-то? Нечего прощать…

— Я виноват перед тобой, Клава.

— Поздно, поздно… Ох, как поздно…

— Да почему же поздно?

— Что было, то было, пережитого не вернешь…

— И все же прости меня великодушно…

— Ну что заладил? Я сказала, нечего прощать… Да ты не обо мне подумай, а о детях, о них позаботься, как отец. — Она с усилием облизала высохшие губы, и ее тонкие, с прожилками веки сомкнулись. — Ни о чем другом не просила бы… О детях прошу. Если бы не дети, видеть бы тебя не смогла, не пожелала бы… Так что еще раз прошу — сбереги мальчиков наших… А теперь уходи, мне надо отдохнуть… Нет, погоди, забыла еще сказать. — Она хотела расклеить свои веки, чтобы еще раз посмотреть на Никиту, и не смогла. — Ежели вздумаешь жениться, то женись на Лизе… Когда-то она любила тебя больше, нежели я, да и сейчас еще любит… Лиза приходила, проведала. Мы тут вволю, по-бабьему, наплакались… Теперь-то нам не надо тебя делить… Ну, уходи и прощай…

Утром Никита нарочно прошел мимо больницы, посмотрел на окно и на провода и обрадовался. На верхнем проводе сидел, нахохлившись, воробей. «Какой ты молодец, — подумал Никита. — Знать, Клава будет жить, загадка моя сбылась»…

Потом два дня кряду поливал дождь с ветром, клен совсем опал, начисто оголился, мокрая ветка кланялась, царапала провода, и на проводе, под самой крышей, все так же мостился воробей… А на третий день, в среду утром, из больничных ворот выскочил Петя Андронов и побежал по залитой водой улице. Белея мокрой головой, плача и ничего не видя, он налетал на лужи, падал и, поднявшись, снова бежал и бежал, и смотревшие на него станичники только покачивали головами, не понимая, что же с мальчиком случилось. Мокрый, забрызганный грязью Петя влетел во двор дедушки Андрея, увидел стоявшую у порога бабушку Феклу и, задыхаясь и плача, припал к ней, не в силах вымолвить слово.

— Петенька, внучек, что с тобой?

— Наша мама померла… Витя в больнице, там и тетя Надя, а я побежал к вам…

У Феклы Лукиничны подкосились ноги, и она, чтобы не упасть, прислонилась к двери, прижимая к себе плакавшего внука.

34

После смерти Клавы положение больного Андрея Саввича не то что ухудшилось, а стало совсем плохим, и случилось это, как думала Фекла Лукинична, только потому, что старик настоял на своем и побывал на похоронах. Он не внял ни совету жены, ни настоятельной просьбе Валентины. Как врач и как невестка, Валентина умолили больного не вставать с постели и тем более не ходить на похороны. Но жена и невестка не знали, что в эти дни пережил Андрей Саввич, что думал он о Клаве и о Никите и почему, оставшись один дома, он все же встал, оделся, взял палку и, опираясь на нее, пошел попрощаться с Клавой. И вот тут, возле гроба, когда заголосила Надя и заплакали, припав к матери, Витя и Петя, старик повалился, как подбитый, и его увезли в больницу. Там он пролежал больше трех недель.