Наши знакомые

— Что ты так смотришь?

— Ничего. Ты все-таки переменилась.

— Да?

— Очень.

— Лучше стала? Или хуже?

— Как-то мило переменилась. Спит? — она кивнула головой на ребенка.

— Не знаю, — сказала Женя, морща нос по своей привычке, — я еще плохо разбираюсь. Я еще ее боюсь. Она непонятная. Шепчет. Можно у тебя посидеть?

— Можно.

Женя села и положила девочку к себе на колени. Антонина все еще стояла у стола, загораживая собою книги. Женя стала кормить ребенка.

— Очень парадно у тебя в комнате, — заметила она. — И ты парадная. И важная. Наверно, потому, что ты теперь работаешь, да?

— Может быть! — загадочно ответила Антонина.

— Ты ведь теперь начальник!

— Да, начальник!

Женя говорила почти машинально, она была совершенно поглощена кормлением. Но это не обижало Антонину.

— Ну и как тебе работается?

— Великолепно.

— Ну-ну! — сказала Женя ребенку. — Нельзя так хватать, как крокодил, право! — И подняла от девочки разгоряченное лицо. — Знаешь, как мы ее назовем?

— Нет, не знаю.

— Ольгой. Оля. Ольга Ивановна. Хорошо? Тебе нравится? Олечка! Оленька! Олюшка! А Иван считает, что Маша лучше. Но все-таки я назову Ольгой. Ведь не он рожал, правда, Оля? Тебе нравится?

— Нравится.

— Очень или так себе?

— Очень, — улыбнулась Антонина.

— Ты какая-то дурная, — внезапно обидевшись, сказала Женя, — почему ты со мной разговариваешь свысока?

— Ничего не свысока.

— Свысока. Улыбаешься довольно противно.

— Ну просто так, Женечка. Смотрю на тебя и вспоминаю…

— Что?

— Все. У меня тоже все так было. И в больнице, и потом дома. Конечно, немного иначе, и потому что…

— А знаешь, — перебила Женя, — тебе Сидоров ничего не говорил?

— Про что?

— Про вокзал.

— Про вокзал? — Антонина немного покраснела. — Про вокзал они чего-то хихикали.

— А я знаю почему, — сказала Женя.

— Ну?

— Только я тебе не скажу.

— И не надо.

— А может быть, скажу. Это смотря по тому, какое у меня будет настроение.

Она плутовато прищурилась, положила девочку на Антонинину кровать и застегнула блузку.

— Вот мы и сыты, — сказала она тоном все испытавшей матери, — вот мы и спим.

Она прошлась по комнате и взглянула на раскрытые книги.

— Занимаешься?

— Пытаюсь, — сказала Антонина. — Да нет еще, даже не пытаюсь. Только разложилась. Очень много всего знать нужно, Женечка, ужасно много. Читать приходится специальную литературу, и прямо оторопь берет. У меня такое чувство, что я никогда ничего не успею, что я все упустила и теперь пропаду. Даже руки иногда начинают дрожать…

— Это я знаю, это и со мной бывает до сих пор. Только в конце концов все образуется. Знаешь, я поговорю с Заксом, он отлично знает математику, физику, химию. Он, конечно, согласится, но имей в виду, что Закс — человек аккуратный, даже педантичный, время ему дорого. Хочешь? Нужно тебе?

— Странно, — сказала Антонина, — конечно, нужно.

— Только не начинай, пожалуйста, сразу обижаться.

— Я нисколько не обижаюсь.

— А русским и политической экономией, историей так можешь со мной, хочешь?

— Спасибо, — сказала Антонина.

— Давай с завтрашнего дня.

— Давай.

— Вечерами? Да?

— Хорошо.

У Антонины вдруг заблестели глаза.

— Женя, — спросила она, — ты мне веришь?

— Верю, а что?

— То есть я не то, — поправилась Антонина, — я про другое. Я хочу спросить, ты мне доверяешь?

— Конечно, доверяю, дурная!

— Ты веришь, что это все недаром, как ты считаешь? Это тебе не смешно все в глубине души? Не смешно?

— Ты с ума сошла.

— Ведь я все начинаю с начала, — не то с горечью, не то радостно говорила Антонина, — все совсем с начала. Ты подумай, Женя! Я вот тут сижу и думаю, сколько мне лет? Пятнадцать? Двенадцать? Ведь у меня уже ребенок большой. Ведь я — почти как ты. Подумай, все с начала, совсем все. Ведь это очень трудно и, может быть, глупо, Женечка. Мне иногда кажется, что вам всем это смешно. Нет?

— Дура, — без улыбки сказала Женя.

— Не смешно?

Антонина взяла Женю за плечи.

— Ты не думай, — говорила она. — Женечка, милая, я все, решительно все понимаю. Я понимаю, что я занимаю у вас комнату, что Федя, может быть, иногда раздражает вас. Я знаю, сейчас очень трудно — и с едой, и со всем. И я, Женя, очень думаю по ночам, правда, ты веришь мне?

— Мне просто противно, — сказала Женя. — Я всегда считала тебя умной.

— Ну, а теперь будешь считать меня глупой, только и всего. Я ведь о чем, Женя? Я о том, что у меня комната есть, я бы, конечно, могла обменять ее и поселиться одна с Федей, но это так трудно жить одной в отдельной комнате. Ты не представляешь себе, как это трудно — одиночество и пустые, длинные, бессмысленные вечера. Ну как я буду без вас? Ты не сердись, но, знаешь, мне иногда приходит в голову, что много-много самых горьких бед происходит от одиночества, оттого, что люди вовремя не навещают друг друга, и не в порядке чуткости, не для выполнения долга, а потому что велит душа. Тут у нас даже какой-то закон должен быть — не оставлять человека одного. Вот я сейчас работаю, все-таки маленькое дело, но делаю, и то, что я с людьми вместе его делаю, то, что я им кому-то нужна, что мне по телефону звонят, — знаешь, как это важно? И как страшно, когда не звонит телефон, и ты один, а город миллионный. Ужасно я туманно все это говорю, но ты понимаешь, ты не можешь не понимать. И вот нынче, когда я с вами, когда я с людьми, у меня даже голова порою кружится от гордости. Ты, Женя, говорила как-то, что я гордая, и я гордая недаром — у меня столько здесь есть всего, и никто этого не знает, мне иногда кажется — мир переверну, ох, даже страшно! — Она засмеялась, откинув назад голову. — Ты не думай только, что я хвастаю, хорошо?

— Хорошо.

— И не смейся надо мной. Давай сядем, я сейчас много буду говорить. Давай только уютно сядем.

Они сели обе рядом на кровать, и Антонина подложила под спины подушки. Она вся светилась от восторга, от возбуждения, от непонятной радости. Она была очень бледна, и черные глаза ее как-то еще потемнели, — вероятно, от бледности.

— Ну, посмотри на меня, — сказала она, и губы ее некрасиво дрогнули, — ну, посмотри мне в глаза. Видишь, видишь, что я не хвастаю? Я никогда не лгу, никогда в жизни я для себя ничего не соврала и не солгу. Женя, я многое могу, — громко и внятно произнесла она, — я все могу, Женя. Ты веришь мне?

— Верю, — сказала Женя. Возбуждение Антонины передалось ей. — Верю, Тося.

— Ну вот, верь, — Антонина крепко сжала холодными пальцами ее руку, — верь, пожалуйста, верь. Я это все недаром говорю, — заторопилась она, — я это к тому, что вот ваша комната, которую мы занимаем, и шумный Федя, и то, что я, конечно, не всегда, но, бывает, раздражаю Ивана Николаевича и, может быть, даже тебя, и то, что я в чем-то нелепая, и получилась у вас из-за меня коммунальная квартира, ты только не перебивай, пойми правильно — я все это отдам. Понимаешь? Отдам не в том смысле, в котором люди отдают друг другу денежные долги, а в том, который я здесь, у вас, от вас начала понимать. Это детская мудрость для Ивана Николаевича и для тебя, но я-то совсем недавно научилась во всем этом разбираться. Понимаешь, вот Скворцов, за которым я была замужем, — у него совсем другие законы жизни, ужасные, и Пал Палыч, о котором я не имею права говорить дурно, — он тоже думает и живет совсем иначе, чем здесь, чем вы, Сема, Вишняков, даже чудак Сивчук. Во всем этом не так просто мне разобраться, но я только одно совершенно точно знаю, раз навсегда, что в моей прошлой, миновавшей судьбе еще кто-то виноват, кроме меня, кто-то или что-то; значит, была у меня беда, ты согласна со мной, веришь мне?

— Верю, Тоня, но только…

— Вот тогда я в тебя влюбилась, но не созналась самой себе и даже совсем о другом думала, но влюбилась.

— Я тебя очень люблю, — сказала Женя, — я всему верю, что ты говоришь. И Сидоров тебя любит, он теперь говорит «наша старуха, приживалка Никодимовна». Ты старуха Никодимовна, да?