Наши знакомые

— Я? По любви?

— Ты! По настоящей, невероятной, неземной, страстной любви. Я ведь тебя насквозь вижу.

— Ничего ты не видишь, я теперь другая.

— И все-таки я права.

— Удивительная самоуверенность!

Сидоров повесил телефонную трубку, сел за стол, зашуршал газетой.

— Хочешь, я тебе дам брому? — спросила Женя. — Хочешь, детка?

— Не хочу.

— Я обычная, жалкая, пошлая женщина, — сказала Женя, — не презирай меня. Вот мне приятно пить чай с повидлом.

— А я не хочу.

— Ну и не надо.

— Чего вы грызетесь? — спросил Сидоров. — Чего не поделили?

Антонина поднялась и ушла заниматься, но ночью, услышав шаги Жени в коридоре, выскочила к ней, и они долго стояли в кухне и объяснялись. Потом Антонина просила прощения и была прощена.

Так прошло лето, и наступила осень. Иногда к ней заходил Сема Щупак — толстый, прямодушный, голубоглазый, с каждым днем все больше смущающийся. Он что-нибудь рассказывал, волновался, называл ее Тосенькой, а она устраивала у себя на углу стола чай — отодвигала книги, застилала салфетку, резала серую, кислую булку. Сема приносил книжечки стихов и читал вслух, странно и смешно завывая на конце строчек. Стихи он читал хорошие, но Антонине от его чтения всегда было как-то даже неловко.

Однажды, почитав немного стихов и попив чаю с сыром и мокрым ситным, Сема объяснился ей в любви.

Она сначала не поняла, что он такое говорит, а потом испугалась до того, что замахала руками на Сему. Он сидел, смутившись, на стуле, молчал и слушал, как она ему выговаривает.

— Я сам знаю, что это не по-товарищески, — наконец сказал он. — Не сердитесь на меня. Я просто логически рассуждал — почему вам меня не полюбить? В конце концов, я ненамного младше вас.

— Оставьте, Сема, — сказала она, — никогда больше не будем об этом говорить. Вы, вероятно, влюбчивы, да?

— Да, — произнес он, — кажется.

— Вы, наверно, были и в Женю влюблены? — спросила она улыбаясь.

— Был, — сознался он, — но не сказал ей об этом из чувства товарищества. Сидоров — мой товарищ, и это было бы подлостью.

Он ушел грустный в этот вечер и несколько дней не показывался вовсе. Но потом все-таки пришел и очень долго, страшно завывая и тараща глаза, читал:

Смотрел на Антонину жалобными глазами и отказался от чая. Часов в одиннадцать вошел Сидоров и спросил, что это здесь так противно воет.

— Не что, а кто, — сказал Сема, — это я читал стихи.

Теперь она знала, как живет Закс — он сам рассказал ей кое-что, о многом она догадалась сама, мелочи заметила во время уроков. Закс удивлял ее с каждым днем, она все больше уважала его, поражалась, иногда просто недоумевала. Он был еще молод, немного старше ее, и, однако же, совсем не думал о себе, о своих удовольствиях, о своей жизни. Он был упорен, скромен почти до аскетизма, его чудовищная работоспособность и умение беречь время просто восхищали Антонину. Сначала он казался ей суховатым педантом, но потом она поняла, что это совсем не так. Ему тяжело жилось, и он уже многое перенес — она заметила, что, несмотря на свою молодость, он уже изрядно сед, и это ее очень удивило.

В нем было много смешного и трогательного, в этом человеке; иногда, если она приходила немного раньше, он доделывал при ней свои хозяйственные дела: чистил картофель на обед, на завтрак, мыл посуду, гладил белье детям. Было почему-то грустно смотреть, как высокий, широкоплечий мужчина, почти инженер, умница, всерьез, а главное, умело и без всякого мужского кокетства (мужчины очень любят в таких случаях представляться косолапыми) разглаживает детские лифчики и штанишки, как он при этом насвистывает и как нисколько не стесняется необычного своего дела. Он никогда не охал, не жаловался, но никогда не говорил, что доволен существующим положением вещей.

Иногда она ему помогала.

Это началось с того, что она застала его приготовляющимся мыть пол.

— Давайте я, — предложила она.

Он не дал.

Тогда она сбросила туфли со своих смуглых, легких ног, упрямо поджала губы, вырвала у Закса тряпку и в полчаса вымыла и дверь, и окно, и пол, да преотлично, так что Закс даже покачал головой.

— Видите, — говорила она, тяжело дыша и счастливо улыбаясь, — вы бы тут два часа прыгали.

Как-то она явилась к нему в его отсутствие — дети были в очаге — и наготовила обед на два дня: суп, очень вкусный, с горошком и с морковкой, баранину и компот. Она принесла продукты с собой — Полина продала старый платяной шкаф.

— Вы просто сумасшедшая, — выговаривал ей потом Закс, — это черт знает что. Кто вас просил?

Занимаясь у Закса, она еще кое-что выяснила для себя про Сидорова. Сидоров иногда премировал чем-нибудь Закса — премии были смешные: курьерша, например, приносила пять кило картофеля, или коробку вермишели, или две-три банки консервов, или пять метров ситцу. Закс каждый раз при этом вспыхивал, злился, и Антонина знала, что между Сидоровым и Заксом уже произошло не одно объяснение на эту тему, но Сидоров отшучивался, и всегда так, чтобы гордость Закса (Закс был очень горд) не страдала.

Антонина знала, что продукты Заксу посылались из столовой, знала, что Сидоров жёсток на эти вещи, и знала, что никто ничего из столовой не получает, даже сам Сидоров, знала, что Закс — исключение, и то, что Сидоров умел делать такие исключения, очень трогало и почти умиляло ее.

Большая, старая комната Закса была по смете, составленной Сивчуком, совершенно наново отремонтирована, было даже уширено окно, перестроена дурно греющая печь, был сделан простой, но прочный шкаф и письменный стол. Стол сделал Сивчук, сам его отполировал и даже что-то там усовершенствовал: письменный прибор, выточенный тоже им, вдруг, по желанию, мог проваливаться внутрь. Никто не знал, для чего, собственно, прибору надобно проваливаться, не знал и сам Сивчук, но все одобрили, особенно Вишняков. Ремонт был осуществлен из каких-то хозяйственных сумм и обошелся, в общем, довольно дорого. Сидорова потом даже куда-то вызывали, и он писал объяснения, два дня злился, а на третий объявил Жене, что накрутил кому следует хвост и что теперь черт ему не брат.

Как-то в субботние сумерки Сидоров зашел по делу к Заксу. Антонина, бледная, держалась за виски. Закс пожаловался:

— Немыслимое дело, Ваня. Довела себя женщина буквально до болезни. Прикажи ей официально хоть один вечер ничего не делать и одну ночь совершенно не заниматься. Есть пределы всему.

Наутро Сидоров премировал Антонину, Вишнякова и Сивчука билетами в цирк.

— Развлечешься! — сказал он, глядя мимо Антонины. — Подумаешь — ах, как бы этот наездник не упал! И красиво там…

Билеты были вручены торжественно всем троим в служебном кабинете Сидорова.

— Надеюсь, вы оправдаете эту награду, — сказал Сидоров. — Уверен, что делом докажете…

И нельзя было понять — шутит он или серьезно.

Антонина не успела пообедать — так ее торопили Вишняков и Сивчук. Явились в цирк, как и следовало ожидать, первыми. Антонина сразу пошла в буфет — очень хотелось есть, а старики отправились побродить.

Острый запах работы — опилок, кожи, лошадей — удивил и обрадовал их. Все выглядело таинственно и прочно. Все было прилажено, как на заводе, — всерьез.

Не торопясь, они погуляли по коридору, дошли до таинственной решетки и поглядели куда-то «туда».

«Там», высунув длинный и красный язык, сидела собака.

— Ры-жик! — позвал Леонтий Матвеич приторным голосом. — Тобик, Милка…

— Шарик, — подсказал повар, — Жучка…

Собака сидела, не шевелясь, красивая, черная, с блестящими глазами. Внезапно она поднялась и ушла, даже не поглядев на них.

Потом они на секунду остановились возле двери уборной и решили зайти, хоть им и не было нужно. Маленький старичок в форме объявил им, что они «почин», и очень за ними ухаживал. Леонтий Матвеич вычистил щеткой штиблеты, а Вишняков наново повязал галстук перед косым зеркалом.