Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди

Сороки, перепрыгивая с ветки на ветку, дразняще стрекотали:

Громкий стрекот их Гаврик переводил на человеческую речь, и получалось, что сороки надоедливо спрашивали его:

Гаврик поднял камушек, но сейчас же выронил его: он был уже взрослый и мог не обращать внимания на болтливых птиц, скакавших по голым веткам. Он стал смотреть на одну из подбитых машин, до которой было не больше десяти — пятнадцати шагов. В кабине этой машины, около руля, висел большой клок отодранной серой обшивки. Он покачивался на ветру, и его лохматые очертания менялись, как края бегущих облаков. И как бегущие облака всегда притягивали к себе внимание живого и беспокойного Гаврика, так и войлочная обшивка кабины потянула его к себе.

«А если бы в этой машине лежал раненый товарищ? Значит, я бы струсил, не помог ему?..» — строго спросил он себя и решительно поднялся. Теперь у него была срочная фронтовая задача — спасать раненого товарища. Эту задачу надо выполнить во что бы то ни стало.

Спрыгнув в котловинку и пряча голову за ее обрывистый край, Гаврик стал бросать камень за камнем на ту бурьянистую площадку, которая отделяла его от кузова подбитой машины. Расчет у него был такой же, как у Руденького: если мина взорвется, то взрывная волна не сможет в укрытии задеть его, если же под ударами камней она не взорвется, то по этим камням он смело, как по мосту, сможет добраться до кузова. Оставалось одно: выбирать камни потяжелей — плоские, литые, они сильнее ударяют о землю и не откатываются. И Гаврик выбирал их и бросал, выбирал и бросал. Он работал так ожесточенно, что даже хвастливые сороки, видимо, поняли, что время шуток прошло, и перестали стрекотать. С верхушек голого кустарника они молчаливо косились на Гаврика своими круглыми лилово-черными глазами.

Перед вечером, когда залив запестрел и бронзовыми, и свинцово-синими красками солнца и неба, на пороге плотницкой появился майор Захаров. Вызывая Ивана Никитича, он сказал Мише, точно старому знакомому, всего лишь три незначительных слова:

— Трудимся? Надо, надо!

Сейчас же майор и плотник вышли на бурую лужайку и о чем-то долго там разговаривали. Больше говорил майор, коротко взмахивая здоровой рукой. Иван Никитич покачивал головой и вскользь посматривал в сторону плотницкой.

Заметив это, Миша подумал: «Может, решают главный вопрос?»

— Вы ж, Иван Никитич, поскорей на совещание! — услышал Миша голос майора, уходившего к правлению. — Надо спешить, пока погода солнечная!

Вернувшись к верстаку, Иван Никитич почему-то избегал смотреть на Мишу. Вместо того чтобы обстругивать доску, он неторопливо собрал инструмент и стал укладывать его в сундук.

Мишу подмывало спросить, как же решен вопрос о поездке в Сальские степи. Но он не спросил: Иван Никитич мог подумать, что он вовсе не интересуется работой в плотницкой, а только по необходимости приходит сюда, чтобы заработать командировку за коровами. Миша знал, что нет ничего плохого в желании заработать это право. Но старый плотник так интересно и много рассказывал ему о строительных материалах, так прилежно и любовно учил его своей профессии, что этого вполне хватало, чтобы сказать старику спасибо. Работа в плотницкой будет еще интересней, если Ивану Никитичу удастся исполнить свое обещание — помочь Гаврику Мамченко стать подмастерьем.

И Миша, не оставляя работы, заговорил совсем о другом:

— Утром, когда шел сюда, пленных видел. Их, должно быть, в город, на работу, вели. Уйма. Идут смирные. И все эсэсы…

— Смирные — говоришь?

— Ага, как овцы.

Старик нахмурился.

— Глаза им не повылазили: видят, сколько нагадили. Вот и смирны. А про овец напрасно… Какие они, к чертовой бабушке, овцы — шерсти с них и на валенки не настригешь! — рассердился Иван Никитичи стал смахивать с верстака стружки.

Успокоившись, он с придирчивостью врача, осматривающего больного, обошел вокруг Миши, вздохнул и сказал:

— Михайла, пришла пора работу нашу остановить. Когда опять ее начнем, пока не знаю. Может, потом и Гаврика твоего приспособим к делу. Только будет ли он хорошо работать? Говорят, что непослушный. Зачем-то пошел на минное поле. И там попался на глаза майору и Алексею Ивановичу… Ну, да разберемся, как и что… он там делал. А ты, Михайла, не стой, ступай в свои дот, — указывая на дверь, распорядился Иван Никитич.

Миша в дот не торопился, да и не было смысла торопиться туда. Из разговора с Иваном Никитичем он понял, что дорога в Сальские степи расстраивалась не только из-за плохой одежды, но и из-за каких-то досадных ошибок Гаврика.

«Что он там сделал?.. Некому было придержать его, меня там не было», — с сожалением думал Миша о Гаврике.

Войдя в дот, Миша увидел мать.

Марья Захаровна сидела на полу, облокотившись покатым плечом о низкую стенку дота. Из открытого сундучка выкладывала зимнюю одежду. Видно было, что домой она зашла мимоходом, прямо со степи, где вся бригада убирала сорные травы. На ее шерстяной свитер и на распахнутый ватник нацеплялись и жабрей, и сухие стебли бурьяна.

— Мама, ты Гаврика не видела?

Мать взглянула на сына насмешливыми глазами, но ничего не сказала.

— Мама, ты чего молчишь?

— А ты чего надулся? А ну-ка, попробуй варежки — не вырос из них? Шерстяная безрукавка под шинель годится, с походом шила, а варежки — не знаю…

— Мама, для чего ты про зиму разговариваешь, ты лучше скажи про Гаврика.

Как раз в это время из-за стены дота женский голос протяжно позвал:

— Тетка Марья, вас с Феклой Мамченко до председателя кличут. Чтоб скоро-о!

— Соскучились?

— И председатель, и майор, и дед Опенкин помирают от нетерпения, — послышалось почти у самых дверей дота.

— Сейчас придем! За Феклой не ходи, сама ее покличу! — ответила Марья Захаровна и вдруг, продвинувшись в угол, разгребла траву и, оголив конец трубы, нагнулась к нему и весело начала: — Фекла, какие новости на «Острове Диксоне»? С Гавриком все воюешь? Пора на мировую!.. Технику у них отбили, чего же еще? Пойдем сейчас же в правление! Мы нужны майору и председателю.

Все больше краснея от обиды, Миша молча вышел из дота. За ним вышла и мать. Направляясь к правлению, она легонько толкнула его в спину.

Мише эта шутка показалась неуместной. Растерянный, он вернулся в дот. Торчащая в углу труба уже меньше прельщала его: ей доверялись все тайны, она связывала «Большую землю» с «Островом Диксоном», а теперь по ней могли разговаривать о самых обычных вещах. Она была уже не «прямой провод», а просто ржавая, покоробленная труба. Во всем он винил Гаврика.

«Это, наверное, из-за него тетку Феклу позвали в правление? Из-за него и мама пошла туда?» — озадаченно думал Миша. И тут как раз послышался голос Гаврика, охрипший и неуверенный:

— Миша, Миша! Я знаю, что ты дома… Послушай, я, должно быть, промахнулся. Будет теперь нам…

И несмотря на то, что Миша, подсевший к трубе, сердито молчал, Гаврик стал рассказывать, как он случайно подслушал разговор трактористов Волкова и Руденького, как убежал потом в Каменную балку и через минное поле пробрался в подбитую машину и оторвал обивку на бурки.

Свой рассказ Гаврик закончил словами, в которых было столько же сожаления, сколько и недоумения:

— И только с войлоком на дорогу вышел, а мне навстречу майор и Алексей Иванович. Майор забрал войлок. И только спросил у меня фамилию, а больше ни слова не сказал… Миша, это плохо или хорошо?

Миша не успел ответить, из-за стены тот же певучий женский голос, который пять минут назад вызывал мать в правление колхоза, звал теперь его:

— Ми-шка! Мишка! Мигом по трубе затребуй Гаврика, и оба сейчас же в правление!