Иду над океаном

Он тогда поднял потрясенные глаза, и сквозь дымку, затянувшую зрение, замаячило ему высокое, красноватое, не то оттого, что всходило солнце, не то оттого, что ставили его из кирпича, узкое сооружение.

Оно и сейчас стояло, и было видно ему — только достроенное. И времени миновало над Сортировкой и над ним, Декабревым, ни много ни мало к этому мгновению — семнадцать лет.

Он сел на скамью и убедился, что и скамья иная — не та, чугунная с деревянными рейками, а целиком из бетона, литая, удобная. Внутренне он усмехнулся этому. А потом закрыл лицо холодными ладонями. Он не знал тогда, не узнал потом и не узнает никогда, что поздней осенью сорок пятого комбат умер. Ночью на платформе, выдавая наряды. Отвел в сторону сильной, словно железной рукой солдата, пришедшего на работу, сказал:

— Подожди-ка, дай дух перевести.

Вышел из толпы на чистое место, глянул куда-то поверх их голов как-то диковато и торжественно, точно собирался громко и властно врастяжку крикнуть: «Батальон, в атаку, за мной…» И рухнул на платформу навзничь, наотмашь.

Не знал Декабрев и не узнает никогда, что солдаты, работавшие здесь, проводив комбата в санитарную машину и послав вместе с ним, с его телом, трех бывших сержантов (тогда санитарными линейками были большие и вместительные фургоны на шасси ГАЗ-51) и одного младшего лейтенанта — всех из авиации, — нашли в сквере место, выкопали пожарными лопатами, разобранными словно по тревоге с пожарных щитов на пакгаузах, могилу. И отправились для переговоров с милицией и местным начальством, соорудили обелиск — здесь же, в мастерских. Сами.

И все-таки комбата похоронили не здесь, а на Ваганьково. Хоронили его с почетным караулом, с трехкратным залпом из новеньких «эскаэсов». и на мраморную плиту над ним похоронных дел каменщики нанесли под надзором фронтовиков силуэт ордена Отечественной войны и слово «Комбат» вписали в привычный надгробный текст, потому что не было, оказывается, у комбата семьи — все погибли, а сам он оказался здесь после госпиталя.

Огромная река на перекрестке двух воздушных дорог Декабрева не замерзла. Ее рукава и бесчисленные заливы простирались до самого горизонта в белых от снега берегах и между заснеженными холмами. По мере того как они, эти рукава и заливы, подходили под крыло лайнера, их ослепительный блеск менялся, вода становилась черной. И даже отсюда, с высоты трех тысяч метров — лайнер уже подгребал себя своими винтами к аэродрому — ощущались и глубина ее, и холод. А потом Декабрев увидел и город, знакомый уже ему и так и не ставший интересным, всего лишь поворотный пункт в его судьбе, словно столбик на огромном пути. Когда он летел с Севера, то с этого города начинался его путь по прямой, когда возвращался, то отсюда до следующего аэродрома на Севере предстоял какой-то странный промежуток, точно привал в пути.

Бывало так, что Север не принимал. И здесь, мотаясь по перенаселенным залам, он гадал, что там, дома, пурга или туман. А может, шторм принес с побережья неповторимые, невозможные более нигде сумерки из плотной белесой, зеленоватой и соленой мглы, которой можно, хотя и трудно, дышать и которую можно пить — столько в ней влаги, поднятой где-то в далеком углу океана штормом. А может быть, просто зашились «северяне» на своей тесноватой по нынешним временам полосе. Или, может быть, пошли один за другим краснохвостые Илы полярной авиации, чтобы успеть проскочить в открывшееся ненадолго и в еще более северном небе окно.

Но даже и это ожидание было предчувствием встречи с близкой и дорогой землей, когда «и дым отечества и сладок и приятен». И он слонялся по аэропорту, торчал на ветру у железной ограды у самого летного поля. И с полосы и рулежных дорожек доносило голоса людей — неизменные спутники неторопливого, несмотря на всю свою стремительность, движения.

Лайнер сел без задержки. И уже через несколько минут после посадки никого из попутчиков Декабрева не было — разлетелись в разные стороны. Удел транзитных — оставаться одним. И так всегда он ощущал себя в иных аэропортах. Только не здесь, здесь он узнавал своих по неуклюжему багажу, по свитерам, по обуви — еще не холодно, а они в унтах, теплых сапогах, узнавал по тому особому, отличному от всех прочих, загару — загорает лицо, а морщинки возле глаз не загорают, щурятся люди. Узнавал по какой-то особенной стати, которая ощущалась и в том, как человек ходит, как стоит он, как разговаривает, по манере смотреть на собеседника или на окружающих. Что-то было в них тяжеловатое и неторопливое. Неторопливо меняется там время суток. Когда прожил день да ночь — год миновал, точно в замедленном кино. И ветра неохотно меняют направление, и весо́м и много значит каждый человек. Будешь значить, если ноль целых и несколько сотых человека на квадратный километр. А этих километров — неоглядно, и чувствуешь себя, стоя у начала тундры, словно ты последний на этой планете человек. И мороз — если возьмет, то надолго, и чуть ли не веками метут пурги и метели.

Больше того — за эти пятнадцать лет научился (и не просто научился, а постиглось само собой) узнавать профессию человека издали. Золотопромышленника не спутаешь с элегантно-мужественным геологом или рыбака, осипшего на морозе, привычного к шаткой крохотной палубе сейнера «РС-300», других там почти что нет, отличишь за версту от монтажников со строящейся ГРЭС.

…Самолет, на котором летел Декабрев, до полудня стоял в конце полосы — там, где остановился после пробега. Машина стояла носом на юг, подставляя левую плоскость ослепительному солнцу, поднимающемуся над океаном. И это было красиво — огромное поле бетона, серебряный профиль машины, а над всем этим дрожал и плавился в мареве, исходящем от земли, гигантский темно-зеленый горный хребет. Дымка у подножия скрадывала его тревожно-темную зелень, но выше хребет обретал свой истинный суровый цвет, и были видны и белые проплешины снега и скальные обнажения.

После многих часов какой-то удивительно интенсивной жизни, наполненной грохотом двигателей, поглощающих пространство, после того, что Декабрев заново пережил и передумал всю свою жизнь — время здесь, на этом аэродроме, словно замедлило свой бег. И это, пожалуй, было труднее всего — перемена ритма, когда точно заново приходилось учиться говорить, ходить, слушать, отвечать на вопросы.

Маленький зал ожидания переполнен. Вряд ли здесь, на промежуточном аэродроме, скапливалось когда-нибудь такое количество пассажиров сразу. Женщины кормили детей, переговаривались негромко и неторопливо, как, очевидно, говорили они на столичных и южных аэродромах — они были почти дома. Мужчины слонялись по аэровокзалу, толпились в коридорах и крошечном буфете. Под открытым навесом на сером брезенте, расстеленном прямо на снегу, грудились вещи — своеобразные вещи северян, возвращавшихся из долгих отпусков: огромные игрушки, какие-то ящики, спиннинги и ружья в чехлах, свертки, перевязанные ремнями магазинные коробки. И всю эту громаду вещей и людскую толпу привез в своем чреве маленький самолетик в конце поля. Появился седой мужчина в поношенной тужурке ГВФ с одним широким и двумя узкими шевронами на рукавах. Он негромко сказал, что по причинам, понятным товарищам (он так и сказал — «товарищам»), предстоит задержка. Возможно, на целые сутки. Им здесь готовы оказать гостеприимство. Вездеходы подойдут с минуты на минуту.

Два вездехода, блестя мокрыми гусеницами, уже стояли позади аэровокзала. Их зеленые борта, облепленные длинными иглами стланика, парили на солнце. И сюда доносился глухой рокот еще нескольких мощных двигателей. Это подходили новые машины. Они так и пришли — с неснятым, только зачехленным грузом.

И, глядя в загорелое лицо лейтенанта, у которого неистовой синевой светились глаза, Декабрев вдруг до того остро почувствовал, что он все же дома, на своей северной земле, что даже поперхнулся дымом папиросы.

Грузились в вездеходы уже с любопытством и оживлением. Геологи — бородатые, в спортивных куртках, разбивали палатки у сквера. Студенты в зеленых робах тоже оставались на аэродроме. Они весело и с удовольствием устраивались.