Случайные обстоятельства

Каретникову сразу как-то легче стало, раз не один он, а они теперь оба уже хитрили. Нет, Иван Фомич, взрослые люди так не играют.

— Приходить-то в голову, может, и приходило, — мягко улыбнулся ему Каретников. — Но все-таки мы первые сказали с Петром Ивановичем...

— С каким... каким Петром Ивановичем? — растерянно спросил Иван Фомич.

— ...то бишь с Володей Сушенцовым, — исправился Каретников, великодушно понимая, что Фомичу, конечно, сейчас не до литературных реминисценций. — Но вы, безусловно, правы, — решил он хоть как-то облегчить жизнь Ивану Фомичу. — Надо все как следует проверить. Возни тут — я вам не завидую! А кстати, Иван Фомич, вы знаете, что муж уважаемой Ксении учится в военной академии?

— Ну как же! — чуть обиделся Иван Фомич: ему ли не знать?! — Это давно известно.

— А военных, как водится, посылают потом, после академии, к новому месту службы. Значит, Ксения вместе с ним поедет. Так?

— Н-ну... так, — уступил Иван Фомич. Румянец снова прилил к его щекам, и он сидел, зажав между колен маленькие руки и уставившись в стол перед собой.

— Какой же нам смысл зря терять аспирантское место? — настойчиво проговорил Каретников.

О том, на каком курсе учится муж Ксении и скоро ли ему нужно будет уезжать куда-то, Иван Фомич старался не думать, потому что труднее бы сейчас перед собой было: мужу ее еще долго учиться, и неизвестно — может, никуда и не пошлют его...

«Но для кафедры?! — ухватился Иван Фомич за нужную ему мысль. — Если она все-таки потом с мужем уедет, для кафедры-то что толку?»

Он понимал, что надо что-то выбирать. Но что же выбирать, когда тут уж последний его шанс, а Ксения еще молодая совсем, да и какой из нее ученый, если честно? Она неплохой врач, любит больных... Вот Сушенцову бы в этом у нее поучиться! Но что ему больные? Объект для операций — и все! Это уже сейчас видно, угадывается: ему бы и вообще больных не надо, да вот жалость — кого ж тогда оперировать?

Но тут это... и объективным надо быть: голова есть на плечах, в смысле науки. Для кафедры он, конечно, нужнее. А позже, когда снова появится место в аспирантуре, он уж тогда настоит на своем, чтобы Ксению взяли. Если она к тому времени сама не передумает. Жизнь есть жизнь: дети пойдут, и это... от семьи же не уедешь в аспирантуру. Вот если бы ей точно никуда с мужем не надо было, ему ничего бы теперь и выбирать не пришлось...

Видя беспомощное выражение на лице Ивана Фомича, Каретников с сочувствием понимал, как ему трудно сейчас. Ведь он, Каретников, все это делал ради Володи Сушенцова, а Фомич — только ради своей диссертации. Поэтому справедливость требовала как-то помочь Ивану Фомичу.

Всегда гораздо легче в подобных случаях говорить сугубо о деле, а не о том, что ему иногда сопутствует, и чем больше разговор будет касаться разных мелких подробностей самого дела, тем легче станет Ивану Фомичу, потому что тогда вперед выдвинется только одно это дело.

Очень буднично, деловито Каретников спросил:

— Иван Фомич, вам для ваших опытов сколько понадобится кроликов? Я сегодня как раз заявку подаю...

Для каких опытов — они уже оба прекрасно понимали.

Так Сушенцов остался в аспирантуре, Каретников, по договоренности с Иваном Фомичом, своевременно, как ни трудно это далось, обеспечил ему нужное количество кроликов, но Иван Фомич отчего-то все тянул с опытами, все откладывал, хотя времени у него появилось побольше, потому что Каретников, успешно защитившись, почти освободил Ивана Фомича от лекционного курса — сам любил читать лекции студентам, — а потом, когда кому-то другому из сотрудников срочно понадобились подопытные животные, Иван Фомич, словно бы обрадовавшись, с непонятной готовностью уступил предназначенных ему кроликов.

Сушенцов не понимал, какой в этом смысл, все равно Иван Фомич уже ответил им с Каретниковым услугой за услугу, согласившись, что в аспирантуре останется Сушенцов, а не Ксения.

Можно было бы предположить, что дело тут просто в болезненном самолюбии Ивана Фомича, который не мог принять от других то, над чем он, ближайший заместитель шефа, корпел безрезультатно столько лет — тем более если соавтор какой-то студентишка! Но самого Сушенцова это объяснение никак не убеждало: при чем тут самолюбие, гордость и все такое, когда речь о докторской диссертации?! Может, Андрей Михайлович понимает, в чем причина?

Но Каретников тоже не понимал, в ответ лишь пожал плечами, отмолчался, а в душе обиделся тогда на Ивана Фомича. Ему ведь, можно сказать, целую идею подарили! Несколько лет жизни экономили! Давали возможность диссертацию завершить! А он?!

Однако Андрей Михайлович не считал себя злопамятным человеком, и лишним подтверждением этому в его глазах было то, что обида на неблагодарность Ивана Фомича быстро прошла, да и сама эта история вскоре забылась, раз она не изменила их вполне дружественных отношений. Более того, Каретников испытывал к Ивану Фомичу даже своего рода признательность оттого, что случай этот не оставил после себя никакого беспокоящего неудобства, укора себе самому, ощущения какой-либо неловкости перед Иваном Фомичом.

Отец, правда, спросил как-то, много времени спустя, чем же все закончилось, и эта минута была, пожалуй, единственной, когда в душе Андрея Михайловича шевельнулось вдруг желание, чтобы всего, что случилось, лучше бы вообще не было.

Показывая отцу, что очень занят и озабочен чем-то другим, куда более важным, он отмахнулся с досадой: все, мол, обошлось, Сушенцов оставлен в аспирантуре.

— А... а Иван Фомич? — спросил отец.

Усмехнувшись, Каретников успокоил:

— А Иван Фомич, согласно твоим чаяниям, так, кажется, и не воспользуется нашей идеей. Словом, все как в сказках: добро и справедливость восторжествовали.

— Что же сказки?.. — серьезно проговорил Михаил Антонович, не обращая внимания на иронический тон сына. — В них просто подмечена реальная закономерность. Как раз именно в жизни так: пусть часто и с опозданием, но истина все-таки берет верх. Какая-то, знаешь ли, поразительная конечная справедливость...

Андрей Михайлович не стал продолжать этот разговор. Бесполезно было говорить, что не все, далеко не все доживают до этого приятного момента, да и порок, похоже, не догадывается о своей конечной обреченности. Нет, видимо, у него для этого достаточных оснований. Как объяснить такому, как его отец, что обычная живая жизнь не подчиняется незыблемым нормам одного лишь добра и обязательной справедливости?

Впрочем, кафедральные дела и в самом деле сложились, как считал Андрей Михайлович, достаточно справедливо: Сушенцов, оставшись в аспирантуре, через два года успешно защитился, еще через пять лет, совсем недавно, стал доцентом, а Ивану Фомичу в свое время не только хватило понимания, что именно Каретников достоин возглавить их кафедру, но, как и прежде, Фомич тепло относился к нему — Андрей Михайлович это чувствовал и тоже проявлял к своему заместителю вполне искреннюю ответную симпатию.

Что же касается незавершенной диссертации Ивана Фомича, то однажды Каретникову пришло в голову сравнение — конечно, не ахти какое серьезное и, как он допускал, вполне уязвимое, тем более своего собственного опыта на сей счет у него не было, — что тут, наверно, как с любимой женщиной бывает: либо в первые же годы уходишь к ней от жены, либо, затягивая отношения, уже так никогда и не соберешься. Говорят, правда, что многие потом всю жизнь страдают из-за своей нерешительности, но — кто знает? — возможно, в этом тоже есть определенная справедливость?

9

После смерти отца все постепенно возвращалось в их доме к обычному, устоявшемуся годами. Так же на полную громкость включены были сразу и радио, и телевизор на кухне, снова ожил телефон и, перекрикивая весь этот гам, разговаривали между собой о текущих делах мать и жена. Каретникову начинало иногда казаться, что только он один и замечает постоянно, как осиротел их дом, как пустует отцовское место за столом, как не светится на кухне поздними вечерами настольная лампа, под которой, близоруко склонившись над стопкой тетрадей, отец, бывало, медленно, с видимым удовольствием проверял школьные сочинения. Да и сама эта лампа с треснувшим абажуром зеленого стекла куда-то подевалась, надо было у матери о ней спросить.