Случайные обстоятельства

Да, но из рук Сушенцова он может и не взять: вдруг гордость не позволит? Тут, очевидно, следует обмолвиться, что Володя хотя и причастен к этой идее, но он даже не представляет себе, что до них ни у кого это не описано. Мы ведь прикинули новый доступ к верхней челюсти почти что мимоходом, вскользь, Володя, скорее всего, и сам не понял как следует. Но, разумеется, если я буду оформлять заявку на изобретение, то обязательно включу Сушенцова как соавтора. Хотя... Ему вроде бы и не до этого сейчас, ему в аспирантуру надо — ох как надо! — он же тогда через год кандидатскую положит на стол. Для нас всех это просто находка. Честь кафедры, уже столько лет ни одной защиты, шефа все чаще поругивают за это... А с другой стороны... (Тут порассуждать, порассуждать при Иване Фомиче!) Может, оформить изобретение на одного Володю? В будущем ему это поможет, тем более если он не попадет в аспирантуру в этом году... А кстати, ваша Ксения... Между нами говоря, она же не потянет, рановато ей пока в аспирантуру. Набрала бы себе материал постепенно. И вы ей поможете, и я...

Осторожно начав обо всем этом говорить, прямо на глазах у Ивана Фомича прикидывая, сомневаясь, делясь с ним своими заботами, затруднениями, советуясь как со старшим товарищем, Каретников незаметно для себя вошел в азарт. Он делал красивую, изящную игру и сам удивлялся, как у него непринужденно и точно все получается, словно у опытного рыбака, который, ощутив первый робкий клевок, даже почти одно лишь касание, дотрагивание, начинает приманивать, осторожно подергивать за леску, взбадривая поплавок.

Ну, клюнь-то уж как следует! Нельзя же, черт возьми, так туго соображать! Ну, ну, веселее, что ли! Я же тебе не просто задачку задал — я же тебе и решение подкинул. Не как тот, между прочим, на экзамене по физике, если на то уж пошло!

Нет, видимо, чересчур сильно дернул.

Маленький, аккуратно застегнутый на все пуговицы, Иван Фомич бесцельно, механически вертит кремальеру микроскопа, окуляр в конце концов раздавливает стеклышко с препаратом, и, так же механически проговорив «извините», он начинает суетливо собирать осколки.

Каретников почувствовал, что теряет свое вдохновение. Какой уж тут азарт, если и смотреть-то на него такого как-то совестно? Надо ему передышку дать, да и себе тоже...

Андрей Михайлович сел рядом, заглянул от нечего делать в окуляр соседнего микроскопа, настроил на резкость под свой глаз, легко узнал срез лимфатического узла и, остывая от игры, постепенно расслабляясь, подумал о том, как это все же удивительно: какой-нибудь физический наш недостаток, даже не бог весть какой изъян, так может влиять на наш характер. Мы вот не понимаем, отчего Иван Фомич такой стеснительный, отчего он так утомительно деликатен или столь смешно непорочен, что, когда ему приходится говорить студентам-медикам о совокуплении подопытных кроликов, он, смущенно краснея, норовит выразиться не иначе как фразой: «Когда это... когда кролики бывают близки друг с другом...» Или отчего он не может, когда надо, поставить на место старшую операционную сестру — высоченную и худую как жердь, — которая считает, что только одна она и разбирается, какие готовить для операции инструменты. А между тем за всеми этими качествами Ивана Фомича — даже, вполне возможно, и за нелепой его привычкой постоянно менять галстуки, и они еще ни разу не подходили ни к его рубашкам, ни к костюму, — за всем этим, на первый взгляд непонятным, странным смешным, необязательным, стоит, может быть, нечто совершенно простое, и, зная точно исходные данные, можно, вероятно, промоделировать всего человека, со всеми вроде бы непонятными нам изгибами его души.

Будь, например, Иван Фомич просто чуть повыше ростом, на каких-нибудь десять — пятнадцать сантиметров, да не имей он таких маленьких детских ладошек — это был бы, скорее всего, совершенно другой человек, с другим характером, другими привычками, с иными взглядами на женщин, на науку, вообще на жизнь.

Кто знает, может, сложность наших душевных движений, о которых мы любим говорить и писать, если и не совсем надуманная, то в значительной степени все же преувеличенная и довоображенная нами из-за нашей склонности к почтительному отношению и к себе, и вообще ко всему, что составляет род человеческий. Так нам приятнее, так удобнее оправдываться перед собой и перед другими, так мы возвышаем себя над всей остальной природой — благо помешать-то нам некому в этом, никаким более высоким цивилизациям. А если иногда мы и позволяем себе выразить вслух свое восхищение мудростью этой самой природы, так это все равно говорит в нас наша снисходительность к ней, как когда мы, например, признаем в ком-то ум. Тут ведь сразу же молчаливо предполагается, что уж мы-то сами, по крайней мере, никак не глупее того, в ком признали ум. Раз, мол, нам самим достало ума это понять,..

Андрей Михайлович отстранился от микроскопа и вопросительно взглянул на Ивана Фомича: ну как, созрел?

— А... а вы это... уверены, что действительно не... того... не показалось?..

Фу ты черт, как же я, в самом деле, упустил?! Из^:за этого сомнения он и мучается до сих пор, из-за этого так туго и крючок заглатывает. А конечно, прямо сказать: покажите, нарисуйте — он не может, неудобно. Но я, разумеется, и покажу, и нарисую схему, я ему доверяю: без моего ведома он это не использует.

— Все оказалось неожиданно просто, — с облегчением проговорил Каретников. — Вот смотрите...

Набрасывая на листке бумаги основные обозначения, Каретников чувствовал, как подобрался, застыл его коллега, а Иван Фомич невольно сделал нетерпеливый жест, чтобы, пока не поздно, остановить Каретникова, ничего не узнать от него — тогда бы оставалась еще надежда, что, независимо от Андрея Михайловича, он сам, сам это когда-нибудь сможет додумать, — но Иван Фомич так и не остановил, не отказался увидеть, и через минуту ему вдруг открылась вся простота этого нового способа резекции верхней челюсти.

Как же столько лет такое не приходило в голову? Как можно было вертеться буквально рядом, почти касаться этого, чуть ли не в руках держать — и не заметить, пройти мимо?! Когда так все, оказывается, просто! До смешного, до безобразного просто!

Каретников понимал его состояние, и по-человечески ему жаль было Ивана Фомича. Даже мелькнула мысль, а не отдать ли этот способ резекции просто так, без всяких условий. Когда все теперь Ивану Фомичу уже должно быть понятным, можно внезапно как бы споткнуться, показать свое затруднение, давая тем самым и Ивану Фомичу возможность чем-то дополнить эту схему, подсказать свое продолжение, чтобы он мог считать, что сам все додумал.

Но тут же Андрей Михайлович одернул себя. Безусловно, такими вот добросердечными мы себе больше нравимся. Мы бы потом помнили этот свой поступок сто лет, не меньше. А Володя Сушенцов покатит тогда в свою Тмутаракань, и Ксения начнет двигать науку... Нет, все-таки дело есть дело. Бывают в нашей жизни моменты, когда мы вполне сознательно вынуждены быть хуже, чем на самом деле.

А в чем-то ведь Иван Фомич и сам виноват: не настаивай он на своей кандидатше в аспирантуру, все бы иначе сложилось. И сидел бы он теперь над этой схемой, как над своей собственной, да и я бы чувствовал, что по-настоящему помог ему. Впрочем, что ж — все равно помог. В конце концов, это главное: не побуждения наши, не мотивы — а практический итог. И больному тоже, между прочим, важны не наши добрые или злые поступки сами по себе, а только лишь результаты этих поступков. Вот когда после операции у меня не обезображивается лицо — вот это для меня и есть самое нравственное в Андрее Михайловиче или в Иване Фомиче. Что же касается некоторых переживаний Андрея Михайловича или расстройства Ивана Фомича, то это уж, право, такая мелочь рядом с моим не изменившимся после операции лицом, что мучиться и расстраиваться при этом могут только слишком уж благополучные люди...

Иван Фомич долго и придирчиво рассматривал набросок.

— Действительно, того... любопытно... — натянуто улыбнулся он. — Мне тоже... в голову, так сказать, приходило, но... мне казалось, мы тут лишь в нижней части получаем доступ. Тут, знаете, думать и думать. Да...