Без права на поражение (сборник)

— С приехалом, Василий Тихонович! Рад видеть. Забеспокоились?

Старший уполномоченный уголовного розыска области Василий Тихонович Саломахин

поднялся навстречу, крепко подержал суетинскую руку и улыбнулся сдержанно.

— Вот, приехал,— сказал только.

— Что там про нас думают?

Дмитрий Николаевич сделал жест, который означает «верхи». В ответ Саломахин

шевельнул плечами:

— Ждут.

— Хы!..— вырвалось у Анатолия Моисеенко.— Мне бы такую заботу...

Василий Тихонович взглянул на него, но ничего не сказал. Не успел сказать.

В кабинет шумно ввалился Румянцев, как всегда потный даже при прохладной погоде, и,

конечно, возбужденный. Не ведая о субординации, начал с порога:

— Здравствуй, Дмитрий Николаевич! Разыскал вас, слава богу! Значит, шабашим с

Печеркиным-то? Вот остальные документы...

Схватился за пухлую полевую сумку времен войны, которую носил через плечо, и только

тут увидел, что Суетин стеснен присутствием приезжего человека.

Саломахин внимательно наблюдал за Румянцевым и, когда тот заметил это, проговорил:

— Пожалуйста, пожалуйста...

— Василий Тихонович,— извинительно объяснил Суетин,— тут у нас еще старые болячки.

Хулиганство. Берут вот на поруки...

— Отдаете?

— А что делать? Люди свои. Скандал-то почти семейный...

Саломахин промолчал. И Суетин поторопил Румянцева:

— Выкладывай поскорее свои бумаги. Раз решили, так решили. Извини, разговаривать

некогда... Но Печеркину передай: если когда-нибудь дойдет до встречи с нами, пусть пеняет на

себя.

И вздохнул облегченно, когда похудевшая румянцевская сумка скрылась за дверью.

В комнате воцарилась тишина. Нарушил ее Саломахин:

— Ну так что?..

Через минуту разговор троих уже вошел в привычную деловую колею. Василий Тихонович

с первого дня был в курсе всех дел и в информации не нуждался. Он отличался какой-то особой

невозмутимостью и спокойствием. Бывают такие характеры, как река: на дне, может, камни или

ямы, а сверху ровно. Таков и Саломахин, всегда занятый какой-то мыслью и всегда

немногословный.

— Хорошо, что с драками и зерном этим покончили. Мешаться не будут,— коротко

отозвался он о прежних версиях.

— Да, мешки уехали, остался один сапог,— с мрачной образностью констатировал

Моисеенко.

— Сапог...— Суетин прошелся по кабинету.

— А я, грешник,—признался Саломахин,— последнее время думаю о том, что сапоги-то

уж очень здорово отличаются друг от друга. Тот, который остался при Мельнике, больно уж

стар...

— Ясное дело: найденный Золотовым лучше сохранился,— отозвался Моисеенко.

— И все-таки именно по нему видно, насколько стар другой, прямо-таки очень стар...—

думал вслух Саломахин.— Кстати, чем доказывают медики хромоту убитого?

— Наросты хрящевые на коленной чашечке. Их и на снимках видно, ошибки нет.

— Да, да, они, как и сухожилия, сохраняются дольше. Но вот двадцать пятый год рождения

в документе... Несовместимость какая-то...— все думал вслух Саломахин.— Экспертиза!

. — Живые люди без всяких экспертиз объяснили, что хромал отец,— напомнил

Моисеенко о шадринском сообщении.

Василий Тихонович ничего не сказал, Неловко замолкли и Суетин с Моисеенко.

Оба они хорошо знали Саломахина, за которым в областном управлении давно укрепилось

мнение как о невезучем. Впрочем, «невезучесть» Саломахина была своеобразная: как только

где-то обнаруживался давний труп, безнадежно утративший человеческое обличье, так его

обязательно поручали Саломахину. Вероятно, многие сочли бы это за насмешку, если бы не

безропотность самого Саломахина: он каждый раз молча принимал поручения и каждый раз,

будто в отместку за начальственную настырность, устанавливал личность погибшего, а коли

дело касалось убийства — находил и убийцу.

И вот этот Саломахин сидел сейчас в кабинете Моисеенко, молча обдумывая что-то свое.

Поскольку последние слова в этой комнате сказал Анатолий Моисеенко, он и страдал от

молчания больше всех.

Саломахин заметил это и сказал:

— В Шадринск ехать надо.

— А не лучше — в Молдавию? — предложил Суетин.— Там-то Мельников легче найти,

по крайней мере — одного из них.

— Тогда надо туда и сюда сразу! — весомо сказал Саломахин.— В Шадринск ближе. Я

поеду в Шадринск. Нам известно, что семья Мельников была выселена. Что это за люди? На что

они способны? Может быть, старые счеты?.. После этого хоть предполагать что-то можно. А то

мы сами охромели в этом следствии...

Суетин думал. Сказал нескоро:

— Значит, Моисеенко — в Молдавию,— опять помолчал, пока решил: — У каждого из вас

на местах закавыки могут появиться, поэтому связь — через меня. Чтобы не летать туда-сюда,

телефонные разговоры все-таки дешевле, чем проездные билеты и командировочные.

— Полетели, значит? —спросил Моисеенко.

— Летите. А я кое-чем займусь здесь...— сказал Суетин. И улыбнулся: — Отдохну хоть

немного.

...Шадринск встретил Саломахина мокрой снежной залепихой. Тотчас взмокло лицо,

потекло с воротника, которым хотел спастись от этой густой молочной пелены. Все познания

Василия Тихоновича о Шадринске ограничивались лишь знаменитым хлеборобом Мальцевым,

который, судя по газетам, мог без дождей собрать приличный урожай, наличием спирто-

водочного завода да еще знаменитым шадринским гусем, про которого Саломахин в детстве

читал, что его, подвешенного в мешке, кормили кашей, а потом забивали и лошадями

отправляли в Санкт-Петербург на царский стол. Ко всему этому прибавлялась теперь загадка о

Мельнике, который уехал отсюда восемь лет назад в беззимнюю Молдавию, а нынешней весной

вытаял из снега на заброшенном Соколовском торфянике...

Отыскать следы семьи Мельников в Шадринске на этот раз оказалось нетрудно. Без

особых хлопот Саломахин получил возможность заглянуть в прошлое.

...В сорок первом загорелись в костре войны молдавские села. Тысячи людей, оставляя

обжитые отцами и дедами семейные очаги, прощаясь с аистами. и родным небом, уходили от

вражьего нашествия.

Среди тех немногих, кто прятался на своих овинах от тележного скрипа беженских обозов,

был скорняк Афанасий Мельник, пронырливый сквалыга, никогда не надсажавший себя на

колхозной работе. Он не любил ходить на собрания, не признавал кино, обходился без друзей и

даже в своей семье не пользовался особой любовью. Чаще всего его можно было видеть на

своем дворе за хозяйскими хлопотами. На улице ему молча уступали дорогу, потому что

надвигался он толчками: из-за ноги, не сгибающейся с детства, он, казалось, ступал шире, чем

все остальные люди, и мог сшибить ненароком.

И как ни прятался Афанасий Мельник за личину безразличия ко всему, люди знали, что

точит его душу глухая злоба на новый порядок жизни. Никогда не был богат он, но хата его

отличалась просторностью и достатком большим, чем у других. Славился он отменной

выделкой каракуля. Все, кто выращивал каракулевых овец, не миновали его своими просьбами,

потому что шкурки Мельника были лучше других.

Затаясь, пережил Афанасий Мельник тревожный военный перекат н, только узнав, что

фронт миновал Киев, осторожно выбрался на свет. А жизнь изменилась. К ней надо было

приноравливаться как-то по-новому. Молдавию раздавили враз, чужеземцы увозили все: и скот,

и вино, и непокорных. Словно вымерли от горя села.

Мельник начал с пустого места. За все годы, как обзавелся семьей, не выбросил ни колеса

старого, ни гвоздя ржавого, ни стоптанных опорок. Все лежало под пылью в своих углах

большого сарая. Вот и собрал все это да вышел на местный базар.

И продал!

Люди отходят от любого испуга. Вскоре нашлись и потайные покупатели самодельной