Мы вместе были в бою

— Я, агент Интеллидженс сервис, принял образ начальника строительной конторы на строительстве секретной ветки. Должен признаться, я вовсе не уверен, что по этой ветке пройдет именно поезд Гитлера, а не его двойника. Возможно, что тут проедет двойник, а по магистрали сам Гитлер. Возможно также, что в обоих поездах поедут двойники, а Гитлер прилетит на самолете. Немцы любят театр, даже больше, чем он необходим для конспирации, — с презрительной улыбкой сказал Клейнмихель. — Но вас это не должно тревожить: на то я агент Интеллидженс сервис, а вы советский разведчик, чтобы мы установили все точно и нашли способ уничтожить этого ублюдка. Не так ли, дорогой коллега?

Стахурский молчал. Шмаллеру тоже нечего было сказать.

Стахурский знал только одно: надо уведомить товарищей и о приезде Гитлера и об опасности, угрожающей подполью. Об угрозе провала надо сообщить какой угодно ценой: подполье расшифровано, и все равно кто его раскрыл — агенты Интеллидженс сервис или гестапо. С агентом английской разведки у него нет и не может быть ничего общего: Стахурский борется против фашизма и доверия к английскому шпиону иметь не может — английская разведка сегодня действует против Германии, но она всегда действовала и будет действовать против страны социализма. Для победы в войне над Германией Англии важно уничтожить Гитлера, но еще важнее ей заслать своих разведчиков в СССР, для борьбы против страны социализма.

Только это понимал Стахурский, и больше ему нечего было понимать. Но он не знал, как уведомить подполье, так как неизвестно, кто же перед ним — человек, который предлагает действовать совместно в интересах союзных держав, или человек, который хочет только получить согласие на это и тогда обрушить удар на все подпольё.

Клейнмихель — или кто бы он ни был — стоял весь исполненный решимости завершить начатое дело. Он внимательно, но не назойливо поглядывал на Стахурского.

— Теперь все мои карты в ваших руках. И теперь вы уже не можете сомневаться в моих аргументах. Как работник разведки, вы, возможно, знаете наш страшный закон: разоблаченный агент — вне закона, он заочно присуждается к смерти, — он одну секунду помолчал, но закончил спокойно: — И у вас может возникнуть вполне законный вопрос: почему же я пошел на это? Отвечаю на ваш вопрос: потому что я потерял связь с нашей системой. В обстановке войны, когда меня отделяет от моего государства ряд фронтов, я не успею восстановить эту связь, пока здесь будет Гитлер. У вас вполне законно может возникнуть еще один вопрос: почему я так хочу уничтожить Гитлера, даже ценой собственной гибели? Отвечаю: потому, во-первых, что таков закон разведчика, — он выполняет задание даже ценой собственной жизни; во-вторых, ввиду чрезвычайной важности этого дела для победы наших держав, я буду рассчитывать на снисходительность наших суровых законов. За ликвидацию Гитлера мне простят саморазоблачение…

Все это было сказано как будто искренне, и для Стахурского, подпольщика в безвыходном положении, звучало как правда. Простота борьбы была сложна, но и сложность ситуации была проста.

Стахурский глубоко вздохнул, посмотрел шефу прямо в глаза и сказал:

— Мне очень жаль, герр Клейнмихель, но я не вижу разницы между гестапо и Интеллидженс сервис.

— Футц! — Клейнмихель изо всех сил стукнул кулаком по столу.

Терпение его лопнуло, да и все средства были исчерпаны.

Клейнмихель решительно подошел к двери, снял с крючка доху и быстро надел ее. Когда его правая рука выскользнула из рукава, в ней был пистолет.

— Одеваться, быстро! — приказал он. — Шнель!

Он молниеносно ощупал карманы Стахурского.

— Ни одного лишнего движения. Лишний шаг — пуля! Стоп! Лицом ко мне!

Стахурский снял с крючка шинель и не спеша надел ее.

Клейнмихель указал пистолетом на дверь. Стахурский направился к двери. Шеф последовал за ним в трех шагах позади.

На пороге Стахурский остановился и повернулся к Клейнмихелю.

— Я не Стахурский, — сказал он, — я Шмаллер.

В его тоне не было вызова, но этим было сказано все. В этих словах была спокойная и торжествующая категоричность: я выдержал, я сильнее тебя, и я вынесу все, что угодно. Стахурского уже нет, он уже умер. Есть только Шмаллер, но в эту минуту к Шмаллеру перешли все силы Стахурского. В интонации Стахурского была ирония, откровенное глумление над воякой, который поломал свое оружие, но крепости не взял.

— Но! Но! — прикрикнул Клейнмихель и толкнул Стахурского пистолетом в спину.

Стахурский открыл дверь, и они вышли в соседнюю комнату. Там было по-прежнему тихо, только шофер Ян дремал в углу над опустевшей чашкой. Но как только скрипнула дверь, он сразу вскочил и вытянулся перед шефом. Пистолет в руках Клейнмихеля, направленный в затылок Стахурского, не произвел на него впечатления. Очевидно, он привык к такого рода зрелищам.

— Машину, Ян! — приказал шеф.

Ян бросился к выходу, Грохоча своими огромными башмаками, и мгновенно скрылся за дверью. Ветер вырвал щеколду из его рук и громыхнул дверью так, что задрожал весь домик. Но Ян всем телом превозмог порыв ветра и пулей понесся к машине. Когда на пороге показался Стахурский, Ян уже сидел в кабине и выжимал газ.

Стахурский скользнул взглядом по сторонам. О бегстве нечего было и думать — автоматы эсэсовцев торчали изо всех щелей. И он направился к машине, преодолевая ветер. Клейнмихель шел за ним, на каждом шагу подталкивая его пистолетом в спину. Он указал Стахурскому на место рядом с шофером, а сам сел позади. Пистолет был вплотную у затылка Стахурского.

— Малейшее движение к двери или к шоферу — пуля в затылок! — сказал Клейнмихель и после короткой паузы добавил с издевкой в голосе: — Не советую вам сильно покачиваться на поворотах и выбоинах, потому что я могу вас по ошибке преждевременно просверлить. Поехали, Ян!

Ян только искоса глянул на пистолет шефа и послушно выжал конус.

Машина выехала из дворика на переезд и тут почти зашаталась от ветра, даже крылья над скатами зазвенели.

— Не будем спешить, Ян, — проворчал Клейнмихель, — при большой скорости ветер на самом деле может опрокинуть ее на ухабе. Чертов ветер с востока, как бы он не сдул нас с земли! — и он захохотал.

Машина покатилась не быстро, стрелка на спидометре отметила тридцать километров — до города было километров двенадцать, меньше чем полчаса езды. Но за холмами и перелесками на горизонте города еще не было видно. По обеим сторонам шоссе раскинулась голая степь, шквальный ветер бил то сзади, подгоняя машину, то слева, занося ее на обочину дороги. Но шофер тотчас же выравнивал ее. Ян глядел прямо перед собой сквозь ветровое стекло, на шоссе. Руки его лежали на баранке руля, передвигаясь то вправо, то влево — люфт руля был значительным, а машину надо было вести ровно.

Мыслей о бегстве у Стахурского не было. Он принял решение и теперь выполнял его: если бы даже подвернулся случай бежать, он не имел на это права. Подпольная организация была под угрозой провала, но размер провала неизвестен. Стахурский должен узнать это в гестапо и сообщить товарищам. Он должен найти для этого средства. И у него была надежда: тюрьму охраняла полиция, а в полиции были свои люди. Если же ему не удастся предупредить товарищей, он должен запутать следы, все взять на себя и погибнуть, не допустив провала организации. Другого выхода не было.

Он глядел по сторонам, и взгляд его отмечал проносившиеся мимо предметы, как неживые, нездешние, потусторонние. Он думал только об одном: выведать, передать, запутать, принять все на себя.

Дорога миновала перелесок и нырнула в овраг. Ветер тут был тише, и машина покатилась со скоростью в сорок километров.

Позади, над самым ухом, сопел Клейнмихель; его пистолет на выбоинах касался затылка Стахурского в том месте, где находится углубление под мозжечком. Если бы не потребность жить дальше для борьбы — чудесный случай вырваться из этого мучительного напряжения. Но Стахурский был борцом, и он принял решение.