Тайна дразнит разум

— Иди, бабуля, иди! Ты же пострадавшая! — Он снял фуражку водника и рукавом смахнул обильный пот со лба: — Уф, упарился!..

И без доклада постового было понятно, что рябой — карманник. Лешину догадку подтвердила пострадавшая. Правда, воришка вину свою отрицал: ссылался на какое-то наводнение. Его «самозащита» всех развеселила. Один Воркун оставался грустным и строгим. Он поинтересовался, почему женщина упорствовала, неохотно шла в милицию.

— В чем дело, гражданка? Ведь базар-то под окном. Ну?

— Так мы-то не базарные, волотовские. Нам в сельсовете баяли: «Рынок открыли для всех».

— Правильно! — подхватил Воркун. — Заплати за место и торгуй на здоровье. А ты чего упрямилась?

Толстуха, с красной шерстяной ниткой на руке, прижала поросенка к животу и ухнула на колени:

— Господин старший, отпусти на волю…

Ее говор чередовался с повизгиванием чушки. Сморщив лицо, Воркун добродушно отмахнулся:

— Встань! Теперь нет бар. — И, увидев Федьку Лунатика, подал ему условный сигнал: «Помоги мамаше»…

Агент поправил на длинной шее воротник брезентовой куртки и, помогая толстухе встать, незаметно вытащил у нее из кармана юбки светлую бутылку с молочно-сизой жидкостью.

— Волотовский первач! — определил Федька и, поставив улику на стол, сонно плюнул на пол: — Лосиха! Кто ее не знает. Центр-сбыт самогонки. А порося — ширмочка…

Не двигая головой, Федька подмигнул рябому:

— Пацан, ты это с перепугу про «наводнение»?

— Да не-е! — Паренек злыми глазами хлестнул торговку и пальцем ткнул в железную решетку распахнутого окна: — Вон… башня. Водокачка, значит. А на ней афиша насчет гипноза. И он тут, этот гипнотизер-то. Горячится. Руками машет. На этого, что ведает кинематографами. «Я, говорит, покажу наводнение». А тот: «Нельзя! У нас без дурмана. Откуда в зале вода?» А гипнотизер как засмеется, как взглянет на дяденьку да ка-ак взмахнет рукой: «Вот откуда!» Все глядь на башню. Ой, из окон, дверей — водища. И прямо на нас волной. Тут паника, суматоха. Кто куда!..

— А ты в карман? — подзадорил Лунатик.

— Не-е! Лосиха упала, я на нее. Она кричит: «Грабят!» А этот, — он моргнул на морской китель, — и сгреб меня…

Леша погрустнел. Все ясно: старорусскому Шерлоку Холмсу агентом не быть. Проштудировал Конан Дойла, восхищался Порфирием, изучил логику, добыл снаряжение — и на первом же шаге опростоволосился. Да еще как! Проспал браунинг. Спекулянтку не опознал. А главное, не вспомнил Воркуна, хотя и видел его раньше. И поделом каталю-курортнику нос грязью утерли. Но он не рак: не попятится.

И как только Воркун остался один, Алеша решительно подошел к столу:

— Мой дядя, мастер Смыслов, просил передать вам…

На сей раз Воркун выслушал внимательно и даже крякнул:

— Ну ты, чудак! Да ведь этот рыжий матрос, хозяин браунинга, и есть тот самый Ерш Анархист, которого мы разыскиваем. — Иван Матвеевич вскинул ладони к лицу. — Ты сможешь нарисовать его словесный портрет?

— Смогу.

— Садись! — Воркун придвинул Алеше чистый лист бумаги и чернильный карандаш: — Костюм, рост, лицо и манеру говорить…

Иван Матвеевич положил ладонь на Алешино плечо:

— Тогда… не видел Ерша возле дома Роговых?

— Нет, не видел.

— Сегодня твой приятель Селезнев рассказывал о тебе. — Воркун примолк, видимо, что-то вспомнил и спросил: — Сколько у вас в сарае было фанерных листов?

— Двенадцать.

— А Сеня сказал десять.

— Я пару поставил без него, пока он был в Питере. Взял у дяди Сережи. Он сейчас подтвердит…

Тяжелая ладонь стремительно оторвалась от Алешиного плеча…

Вечерняя окраина. Глухомань огородная, старый забор, подпертый сплошной тенью, и приземистый домик с прогнувшейся крышей, похожей на заброшенное богатырское седло. Невдалеке, над садовой зеленью, высится дача-особняк. На ее башенке чуть серебрится стеклянный шар.

В этом доме Ерш Анархист снимает комнату. Сеня Селезнев не знает, откуда председатель чека узнал адрес матроса, но знает, что Ерш во время облавы улизнул не только от Воркуна, но и от Пальмы.

Красноармеец Ахмедов, делопроизводитель чека Люба Добротина и Воркун с Пальмой окружили дачу, а Сеня, в штатском костюме, поднялся на голубое крылечко и резко дернул за висячую ручку.

За дверью звякнул колокольчик. Хозяйка сдвинула оконную занавеску, увидела молодого человека в клетчатой кепке и неохотно пошла к двери.

Молодящаяся, но миловидная дама с длинными серьгами. На шее боа. При каждом ее судорожном вздохе перья трепещут. Сегодня она купила на рынке поросенка. Ей почудилось, что пришли отбирать покупку. Кто-то пустил слух, что все базарные продукты конфискуются в пользу голодающих волжан.

— Нам нужен, очень нужен ваш жилец-квартирант Георгий Жгловский… — Пряча документ в карман пиджака, чекист бросил взгляд на дубовую вешалку с рогами. — Где он?

— Божья матерь! — облегченно улыбнулась она. — Его нет и не будет, милый мой. Вот уже третий день, как он расплатился со мной.

— И куда переехал-переселился?

— Ничего не сказал, честное слово. — Она перекрестилась. — Оставил мне флакончик духов и далеко не деликатно заявил: «Это вам, хозяйка, за стол и кровать!»

Селезнев осмотрел комнату, которую занимал Ерш Анархист, и попросил Веронику Витальевну припомнить любимые словечки, жесты и другие особые приметы квартиранта. Мадам Шур охотно закивала головой, самозабвенно затараторила:

— К вашему сведению, молодой человек, я служу в бухгалтерии, получаю гроши и, сами понимаете, вынуждена сдавать комнату. Желательно, конечно, квартирантке. Мужчин, откровенно, я побаиваюсь. И когда увидела матроса с грубым лицом и наглыми глазами — побелела от страха. Но он предупредил: «Не трону! Я люблю русских ядреных баб!» Почему-то принял меня за иностранку. Моя фамилия Шур, но я…

Сеня вскинул ладошку:

— Кто указал ему ваш адрес, кто рекомендовал его?

— Я спросила. Георгий Осипович сразу осадил: «Никаких расспросов. Затопите камин. Я промерз, как пес на вахте!» Он прихватил охапку дров с кухни, и я поняла, что новый квартирант надел мне на шею поводок. Командовал, точно у себя на палубе: подай, принеси — никаких возражений! К участью, не сидел дома. Приходил поздно. Однажды заявился на рассвете: промокший, грязный и злой. Помылся и в постель. Во сне бредил, упоминал «карты», «червонцы»…

— А рысь или Старорусскую божью матерь не упоминал?

— Нет, не слышала. — Мадам Шур прищурилась и перевела взгляд на угол комнаты, где висела большая икона, освещенная лампадным фитильком. — Скажите, пожалуйста, это верно, что нашу чудотворную хотят передать в музей?

— Болтовня, гражданочка. — Сеня подошел к беломраморному камину и наклонился к хозяйке, сидевшей на мягком стуле: — А кто вам сказал насчет изъятия иконы? Жгловский?

— Ни-ни! На базаре услышала и сообщила об этом Георгию Осиповичу. Он, безбожник, обрадовался и, простите, плюнул: «Туда и дорога ей, шедевру древности…»

— Так и сказал: «шедевру древности»?

— Представьте! О живописи он говорил, как Сварог! Мечтал в Руссе открыть мастерскую. — Мадам Шур блеснула серьгами. — Оставил на хранение портрет чернобровой девушки. По-моему, это его кисти…

Хозяйка открыла дверь спальни. Пахнуло угаром. Свет электрической люстры ударил на белый камин. В соседней комнате Сеня увидел диван со множеством разных подушечек и гитару с ярким бантом.

Рассматривая небольшой портрет чернобровой девушки, Сеня вдруг смекнул, что Ерш вполне мог намалевать богоматерь на фанерных листах. Чекист распахнул окно, подозвал Добротину и передал ей портрет девушки:

— Люба, лети к Сварогу и по пути прихвати фанерные иконы. Пусть он сличит. Чуешь?

Он любовно подмигнул ей и повернулся к хозяйке:

— Не волнуйтесь! Вернем в целости-сохранности, — показал два пальца, — и портрет, и духи…

Он взял с туалета малюсенький флакончик с круглой стеклянной пробочкой, оставил хозяйке расписку и предупредил: