Человек находит себя (первое издание)

На фабрике его поставили к станку в смене Шпульникова. Поселили в общежитии, где обитали неразлучные приятели Юрий Боков и Степан Розов, клеильщик из фанеровочного цеха. Илья ни с кем не дружил. Его молчаливость принимали за нелюдимость. Говорили, что это непонятный человек, у которого черт знает что на душе, потому, мол, и словом ни с кем не обмолвится, к тому же вырос в трудколонии, а там, кто его знает, всякий попадается народ, да и дорожка туда, всем известно, не от добрых дел ведет.

Но когда по вечерам Илья, сидя на крылечке, играл на баяне, музыку слушали все внимательно и молча. Прямо против него на куче бревен рассаживались девчата из второго барака, лущили подсолнухи и вполголоса подпевали знакомой песне, а синеглазая тоненькая Люба Панькова не сводила с парня больших завороженных глаз. Даже Нюрка Боков забросил на время свою трехрядку. Впервые услышав баян Ильи, он долго сидел, раздумывая о чем-то, а потом подошел к своей койке, двинул по гармошке сапогом и больше часа лежал, неподвижно глядя в потолок.

— Ты чего? — спросил Степан Розов, впервые увидевший приятеля в странном раздумье.

Боков вначале не ответил, но после, повернувшись на бок, досадливо сплюнул и с непонятной злостью проговорил:

— Здорово пес выводит…

А Илья продолжал играть каждый вечер, и на душе: его становилось от музыки спокойно и радостно. Но однажды пришла к нему еще большая радость. Она взглянула на него синими глазами Любы Паньковой, улыбнулась ему хорошей, задорной ее улыбкой. Проходя по цеху, Люба плечиком невзначай задела Илью. Он обернулся.

— Приходи вечером на речку с баяном к падающей елке, ладно? — сказала Люба и рассмеялась. Она убежала, на ходу подвязывая косынкой рассыпающиеся каштановые волосы.

На берег Илья пришел первым. Он сидел у ствола ели и играл. Незаметно подошла Люба. Илья обернулся и увидел, что она стоит позади него. На мгновение он прервал игру. Люба села рядом. Снова запел баян.

Илья глядел то на Любу, то на дальние сосны на том берегу и играл, играл. Играл все, что умел, и все это было про что-то одно, про очень большое, хорошее и неожиданное. Люба понимала. Когда Илья кончил, она дотронулась до его руки и вдруг, прижавшись щекой к его крепкому плечу, сказала:

— Сыграй еще… — и заглянула в глаза.

Когда они вернулись в поселок, в небе уже проступали звезды.

— Завтра придешь? — спросил Илья.

— Приду, — коротко ответила Люба.

Она пришла и на другой, и на третий, и на четвертый день. Илья почти не говорил с нею. Он только играл, наклонив голову к баяну, словно прислушивался: то ли, что нужно, и так ли, как следует, говорит за него верный друг. А друг старался изо всех сил, и все, что он говорил за Илью, было понятно в общем, но про — одно, самое главное, собранное в одном слове, он ни спросить, ни сказать, конечно, не мог.

А Люба ждала и томилась. Провожая ее в поселок, Илья всякий раз думал: «Завтра обязательно скажу», но на завтра повторялось все то же.

Потом на пути встал Степан Розов, кудрявый парень с маслянистым взглядом и злым красивым лицом. Он носил пиджак нараспашку, выставляя напоказ малиновый в голубую полоску галстук. Портрет его красовался на доске почета, стоявшей на фабричном дворе.

Началось с того, что вечером в бараке, когда Илья сидел на своей койке, к нему с пакостной улыбочкой подплыл подвыпивший Нюрка с гармонью. Сплюнув, он заявил:

— Бросай птаху, парень, не то мы со Степкой «варвару» тебе устроим, понял? — Для убедительности он растянул гармонь и шумно, через все басы, выпустил из нее воздух.

Илья вначале не понял. Он удивленно смотрел на Бокова.

— Чего шары пялишь? — сдабривая вопрос ругательством, спросил Нюрка. — Сказано: за Любкину юбку не цепляйся, закон и точка!

Илья молча встал, взял Бокова рукой за голову и, повернув ее, как заводную головку часов, придавил книзу. Нюрка взвыл и сел на пол под дружный хохот обитателей барака.

На другой день вечером Илья снова достал баян, но едва поднял его, как баян рассыпался на части. Глаза Новикова округлились — он ничего не понимал. Только заглянув в пахнущий сыростью, клеем и какой-то дрянью футляр, он догадался, что это и есть обещанная Нюркой «варвара». На рассвете, когда Илья спал, Боков осторожно выудил из-под койки баян и, окунув в пожарную бочку с застоявшейся водой, аккуратно уложил его на место.

Это было первой неприятностью. За ней начались несчастья. Вечером Люба не пришла на берег. Илья прождал ее до темноты. Утром, увидев Любу в цехе, он подошел к ней, но она отвернулась и ушла, обиженно подняв плечи. Новиков не понимал, что случилось.

Люба стала избегать его. Через несколько дней Илья увидел ее с Розовым перед началом киносеанса возле барака, где обычно приспосабливалась кинопередвижка. Нюрка был здесь же. Увидев Илью, он сказал что-то на ухо Степану. Все трое обернулись, но Люба тотчас отвела взгляд. Новиков начал догадываться, что его в чем-то оговорили перед нею.

Несчастья продолжались. Мстительный Нюрка начал подстраивать Илье пакости. По его милости Новиков часто делал брак на работе. Костылев, переговорив с бывшим директором Гололедовым, прогнал Илью из цеха. Его перевели грузчиком на автомашину. Никакие просьбы Ильи оставить его в цехе не помогли. Он озлобился, работать стал плохо. Как-то он поскандалил с начальником гаража. Его перевели в кочегары. Вскоре в его смене в котле потекла труба. Илью убрали и из котельной. Нигде он не работал больше недели, и везде его преследовали неудачи.

Только когда на фабрике пустили еще два фрезерных станка, в судьбе Новикова наметилось некоторое улучшение. Рабочих не хватало, и Костылев вынужден был временно снова взять его в цех. Илья опять стал работать на фрезере.

Постоянно мучаясь на фрезеровке стульных ножек, — работе кропотливой и невыгодной, потому что резцы часто раскалывали древесину и много ножек шло в брак, — Новиков придумал фрезу особой конструкции. Резцы ее, по мысли Ильи, разбивались на отдельные зубцы, расположенные по винтовой линии. Если при такой фрезе еще увеличить число оборотов вала, брак исчез бы совершенно.

Илья обратился к мастеру Шпульникову, тот доложил начальнику цеха. Костылев заявил:

— Чепуха! Скажи этому бывшему ворюге, что если он вместо работы будет заниматься изобретениями, он у меня опять загремит отсюда!

Узнав об этом, Илья стиснул зубы и продолжал работать по-старому. Вскоре, выходя в обеденный перерыв из цеха, он прочел на доске у дверей свежий приказ Гречаника, исполнявшего в то время директорские обязанности. Этим приказом объявлялась благодарность и назначалась денежная премия Костылеву за… изобретение новой фрезы.

Илья опешил. Он вернулся к станку и увидел, что рядом, на станке Нюрки Бокова, слесарь под наблюдением Костылева устанавливает… его фрезу, фрезу конструкции Ильи Новикова.

Он не выдержал. Подойдя к Костылеву, проговорил дрожащим от волнения и гнева голосом:

— Зачем вы мою фрезу украли?

— Твою фрезу? — давясь каким-то неестественным смехом, проговорил Костылев. — Ты что, совсем ошалел? Может быть, благодарность в приказе тоже тебе объявлена? Может быть, и деньги за это дело прикажешь тебе отдать?

Новиков пошел к Гречанику. Главный инженер выслушал его, нахмурился и сразу же по просьбе Ильи вызвал мастера Шпульникова, но тот заявил, что ничего не знает и что Новиков с предложением новой фрезы к нему никогда не обращался.

На другой день Илью ждал новый удар: на его станок по распоряжению Костылева поставили такую же, украденную у него фрезу. Через два дня новые фрезы появились и на других станках. И хотя фреза резала великолепно — строжка была чистой и детали совсем не раскалывались, — Илья работал без радости. Нервное напряжение постепенно прошло, но он возненавидел Костылева.

Потом в конторке у Костылева пропал из стола фабричный секундомер. Его выкрал Нюрка Боков и незаметно подсунул в инструментальный шкафчик Ильи. Костылев хватился на третий день после пропажи. Он обегал всю фабрику, у всех спрашивал, не видал ли кто секундомера. Потом начал шарить по рабочим шкафам. Секундомер, конечно, отыскался у Новикова, в его шкафчике.