Боковой Ветер

Annotation

Горестным, честным и трудным судьбам людей русского села посвящены повесть в письмах "Сороковой день" (1981; назв. сокращенного подцензурного варианта — "Тринадцать писем", до 1987), повесть "Боковой ветер" (1982), "Повесть о том, как…" (1985) и др., проникнутые щемящей болью за разрушаемую, уходящую деревню, сострадательной любовью к сельским жителям. Примечательны постоянные любимые герои Крупина — чудаковатые мужики, доморощенные философы, мудрые юродивые, неуклюже, наивно, косноязычно умеющие выявить подлинную суть событий, сказать правду, мужественно противостоящую "лейтмотивному" для Крупина злу — лжи, пропитавшей современное общественное устройство, провоцирующей и пьянство, и социальную апатию, и нравственный индифферентизм.

Боковой ветер

* * *

Боковой ветер

Когда начинают сниться дедушки и бабушки, это означает, что зовут навестить их могилы. А я не навещал их почти четверть века. Это нехорошо, хотя можно оправдаться. Отец работал в лесхозе, а в 60-м лесхозы объединили с леспромхозами, и отца перевели в другой район. Потом я ушел в армию. За это время два раза побывал в Кильмези в тяжелое для села время — район был ликвидирован, районной газеты, где я работал после школы, не стало. Потом прошли долгие годы, за которые я бывал в области, но уже в Фалёнках, где жили родители, а в Кильмезь все не мог попасть.

И вот — как будто среди ночи постучали в окно. Я проснулся и понял — надо ехать. Сказал маме и старшей сестре, и они обе решительно заявили, что от меня не отстанут, В Кирове на самолете «Ан-2» веселый мужик спрашивал: «Ножики-то получили?» — «Зачем?» — «Как «зачем»! Прилетим, ремни чем разрезать? А ты чего не застегнулась? — спрашивал он маму. — Сейчас ведь не воздушные ямы, а воздушные пропасти до самой земли и дальше. Над Кильмезью вашей как раз. Ее ведь так и зовут: Кильмезь — дыра в небо». Сестра глотала аэрон и в ужасе зажимала уши.

Летели мы очень хорошо, молоденькие летчики дело знали. Первой посадкой должна была быть Кильмезь. Мы сели, самолет забуксовал в грязи, как автобус, но выкарабкался. Мотор взревел и затих. Стали отвязываться. Вдруг мужик, поглядев в иллюминатор, закричал:

— Малмыжским встать, остальные на месте!

Пилоты выходили, надевая фуражки.

— Все — ночуем! В Кильмези сильный боковой ветер. Придете с утра к семи, отвезем.

Мы побрели по малмыжской грязи в Дом колхозника. Места были. Маме и сестре дали двухместный, меня определили в огромную, похожую на палату комнату. «С левой руки седьмая кровать». Собравшись, мы поужинали, а за ужином вдруг решили, что все к лучшему. Почему? Мы же всеравно собирались навестить но только кильмезское кладбище, могилы дедушки и бабушки по отцу, но и Константиновское, где лежит целая одворице родни по маме. А в Константиновну все равно пришлось бы ехать из Кильмези, а потом возвращаться. А теперь выходило, что мы будем двигаться к ней, да еще по пути будут Аргыж и Мелеть — соседние деревня, где живет мамина родня, которая, узнав, что мы были в Константиновне и не побывали у них, обидится. В Аргыже я два сезона, после девятого и десятого классов, работал у дяди-комбайнера в помощниках и вообще бывал там каждое лето, как и в Мелети. До Константиновки от нее семь, а от Константиновки до Кильмези примерно тридцать пять.

До Аргыжа надо было водой. Узнали у дежурной — рано утром по Вятке поднималась «Заря», судно на подводных крыльях.

Решив так, мы расстались.

Прошла моментально ночь, утром будто что подняло. Автобус до пристани из-за грязи не довез, долго шли пешком. Мама мучилась, что из-за нее мы опоздаем. Успели. От пристани в устье Шошмы открылась Вятка. Берега были загружены штабелями леса. Из баржи подъемный кран вычерпывал на берег песок. Подошла «Заря». Вышло очень много людей. Но когда мы попали внутрь, оказалось, что свободен один проход. Маму и сестру Посадили все-таки, я стоял в тамбуре. Там хоть и курили, зато было видно вокруг. Стекло туманилось, но «го протирали. «Зачем ты, ива, вырастаешь над судоходною рекой?», — вспомнились чьи-то стихи, когда увидал склоненные, подмытые разливом ивы. Левый, уральский, берег был высок, глинист, а правый — низинный. Цвела черемуха. Мелькнул одинокий рыбак. Вскоре объявили Аргыж. Мы вышли и потащились в гору.

Аргыж и Мелеть много значат для меня. Здесь я впервые увидел Вятку и в ней же научился плавать, оказавшись однажды лишним в лодке. Здесь часто бывал, подрастая. Ездили с ребятами прессовать сено. Сюда, заслышав гудок «КИМа» или «Энгельса» — «Звенгеля», говорили старухи, — бежали со всех ног. И здесь, повторяю, работал у дяди. Дядя был свиреп на работу, человека, сидящего без дела, не терпел, будил меня в полпятого утра криком: «Ты что, охренел, по стольку спать?»

Поднялись на гору. Шли сквозь радостное гудение пчел — солнышко разошлось. Дядя, конечно, ни сном ни духом нас не ждал. Он жил со второй, после тети Ени, женой. Ее еще мы не видали, но родня есть родня. Мы постучались, вошли. В избе в двух ящиках под лампочкой пищали цыплята, Из кухни выглянула женщина.

— Вася-то где? — спросила мама.

— В конюховской!

— Ой, ведь гли-ко, до сих пор ходит.

Я вызвался сходить на конный двор. Стены конюшни и коровника были, как и двадцать лет назад, выстроены с выносами сруба, контрфорсами. Тут тогда хозяйничал Федя-водовоз, он был контуженый и не мог говорить, а только протяжно тянул слова, будто пел. Когда его передразнивали мальчишки, им доставалось.

Дядя не сразу узнал меня. Еще бы — двадцать пять лет! В Аргыже дядя всегда был авторитетом, и тогда, когда в нем было сто пять дворов, и сейчас, когда их осталось тридцать пять. Так думаю потому, что все завертелось вдруг: кого-то послали за грузовой машиной — везти нас в Мелеть и Константиновну, кто-то отправлялся за тем, чем отмечают встречи и поминки.

Утро было раннее. Я пошел бродить. Высыхающая трава на деревенской улице сверкала, Я прошел к знаменитой осокоревой роще, где-то тут должны были быть языческие славянские могильники, может быть, я по ним и ходил. Уже первые маслята вышли, и я набрал их в лопухи.

За столом самое дорогое было свое, домашнее — творог, сметана, яичница, которой вначале угостили цыплят, а то бы они своим писком мешали говорить. Я все поглядывал на фотографию тети Ени, все вспоминал ее. Великая была труженица и меня жалела. «Хорошая фотография». — «Такая же на могиле», — ответил дядя.

Часы в доме были с кукушкой, но в девять, когда раздалось кукование, она не выскочила. «Че это она?» — «Боится, — объяснил дядя. — Чапаевцы ей башку свернули (он говорил о внуках), теперь скрылась, лежит на боку, кричит из-за укрытия, не высовывается, чтоб окончательно не погибнуть».

Я перебирал насыпанные в картонную коробку фотографии и передавал через стол. Почти половина фотографий были похоронные… На многих среди провожающих была и моя мама, но дядя — везде. Фото с похорон дедушки делал я, когда уже работал в редакции. Помню, что на одной и той же пленке были снимки ремонта сельхозтехники кукурузоводческих звеньев, потом — дедушки за день до смерти и фото похорон.

Еще я побродил по двору — печально было: вот сарай, в котором повесилась тетя Нюра, вот баня, в которой те г я Еня, Вот колодец, из которого выкачаны цистерны воды, пасека; ива, которой не было, липа, которая была, мокрый лужок — предмет зависти соседей, так как его выкашивали на сено дважды за лето. Вот верстак, на котором работано-переработано, старый гибочный станок, согнувший шею не одной тысяче дубовых плах.

Все стало вспоминаться резко, все в солнечном свете — то было детство и отрочество.

Подошла машина, мы засобирались. Молодой шофер, назвавший меня по имени, но с приставкой спереди слова «дядя», напомнил о возрасте. Выехали на взгорок. Где та яблоня, с которой мы воровали яблоки? Открылась даль, Вятка блестела справа. Я подумал, что реки моего детства постоянно расширялись — был ручеек под окнами в распутицы, ручей возле поля картошки в Кильмези, потом река Кильмезь, потом Вятка, показавшаяся широченной, да так оно и было, потом Волга, через которую по бесконечному мосту гремел воинский эшелон, увозивший нас, потом море, показавшееся похожим на лес, потом сибирские суровые реки. Но ощущение, когда я мальчишкой, сидя на мешках с зерном, которое везли на пристань, все тянулся и тянулся, чтоб увидеть Вятку, и увидел ее вдали над лесом, — это ощущение шло со мною всегда. Последние воды — воды запредельных Стикса и Леты не затмят того впечатления.