Мать и сын

Михаил Коршунов

Мать и сын

В коридоре стоит мать в сереньком платье, в темном шарфе. Прижимает к груди веточки буксуса.

Сына рядом нет: с утра убежал из дому.

Мать одна уходит на кладбище. Она понимает, что Лёне на кладбище будет тяжело и страшно, поэтому и уходит одна: заслоняет собой сына.

…Два дня назад Леня утром провожал отца до газетного киоска. В киоске отец купил свежий номер журнала по радиотехнике, сунул в карман плаща, помахал Лёне кепкой, и они расстались: отец отправился на работу, на завод электромоторов, а Леня — в школу.

Когда Леня вернулся из школы, ему поспешно открыли двери.

Но это была не мама, хотя на фабрике она сегодня не работала, а была Даша из соседней квартиры.

Леня не удивился, что Даша у них: она часто приходила к маме. Леня не удивился даже тогда, когда Даша оказала, что ждет Леню: ведь у него нет ключей, а маме понадобилось срочно уйти.

Леня поверил. Но будь он повнимательнее, заметил бы и напряженное лицо Даши, и мамину перчатку в углу у порога (значит, мама ее обронила и не искала), и разбросанные на тумбочке возле кровати шпильки: мама не заколола волосы, а только накинула шарф. И на плите в кастрюле громко кипела вода, разбрызгивалась и обдавала кухню паром, а Даша точно не слышала.

Леня ни на что не обратил внимания. Привык, что в семье всегда спокойно и устойчиво. Его любили, о нем заботились. И он в ответ любил. Единственной его заботой было сдавать экзамены и переходить из класса в класс.

Привык, что по вечерам в квартире фонили динамики, трещали разряды конденсаторов, хлопали переключатели: отец увлекался радиотехникой, беспрерывно что-нибудь строил и испытывал.

В штепсельных розетках частенько сгорали предохранители, и тогда пахло горячей резиной. Или вдруг становилось опасным прикасаться к радиаторам парового отопления и водопроводным трубам, начинало трясти электрическим током. К запаху горячей резины иногда примешивался запах соляной кислоты и канифоли — это от паяльника.

Недавно отец решил сконструировать свой звукозаписывающий аппарат — не магнитофон, а шаринофон. Звук должен был записываться сапфирным резцом на кинопленку.

В работе над шаринофоном помогали мама и Леня. Мама смывала с пленки эмульсию, а Леня на специальном станочке резал пленку на две полоски.

В квартире появился новый запах, запах ацетона. Отец склеивал ацетоном пленки, если они случайно рвались при звукозаписи.

Леню увлекали опыты с шаринофоном. Он мог час за часом сидеть в наушниках, контролировать, как идет запись «с эфира», снимать пинцетом стружку, которая выбивалась из-под сапфирного резца, рассматривать сквозь увеличительное стекло звуковые бороздки на пленке — достаточной ли они глубины и какова сила звука, модуляция.

А сколько было радости, когда проигрывали очередную опытную пленку и запись на ней получалась вполне понятной!

Если играла музыка, то можно было догадаться, что это играет музыка. Если кто-то пел, то можно было догадаться, что все-таки пел.

Иногда среди ночи отец будил маму и просил сказать что-нибудь в микрофон, который он приносил на длинном шнуре, а сам бежал к шаринофону, следил, как идет запись «с микрофона».

Мама сонным голосом давала счет или читала газету.

Отец вскорости прибегал с проигрывателем и запускал пленку, чтобы мама послушала свой голос.

Она слушала и улыбалась. Можно было вполне догадаться, что мама не пела, а читала газету и что она не кашляла, а давала счет.

Так было недавно. Так могло быть и сегодня, и завтра, и послезавтра, если бы в тот день не зазвонил телефон.

К телефону заспешила Даша. У Лени это опять не вызвало никаких подозрений, хотя Даша ответила в трубку: «Да, это я», — будто ей часто сюда звонили.

Леня, в это время потушил газовую плиту, чтобы вода в кастрюле перестала, наконец, кипеть.

Даша по телефону больше молчала или говорила односложно.

Вдруг сказала:

— Он уже дома. Вы хотите сказать ему сейчас? Хорошо, я его позову.

Леня подошел и взял трубку.

С тех пор прошло два дня.

Отец умер в городской больнице, куда его привезли на «скорой помощи». У него развилась острая сердечная недостаточность, которая и привела, как сказали врачи, к внезапному летальному исходу, к смерти.

Леня закрывал глаза и видел отца у газетного киоска в распахнутом плаще, с журналом в кармане, с кепкой, зажатой в руке.

В эти дни Леня думал о себе, о своем горе. О матери Леня не думал, точно забыл, что она тоже одна со своим горем.

К ним в дом приходят люди с завода, товарищи отца по армии, соседи. Но какие бы хорошие люди ни приходили, это горе они не унесут, оно останется. И будет с ними, с Леней и с матерью.

Леня вернулся домой, но никого уже не застал: уехали на кладбище.

В квартире было непривычно грязно, не убрано: полы затоптаны, в пепельницах полно окурков. Стулья и диван завалены бельем, подушками, одеялами. В письменном столе выдвинуты ящики: в них что-то искали.

Дверца гардероба приоткрыта, и Леня увидел среди маминых платьев пустую деревянную вешалку. С вешалки вчера сняли и увезли новый коричневый костюм отца.

Леня не выдерживает один в притихших комнатах и убегает в город, где все то, что присуще было отцу: движение, энергия, озабоченность.

Весна залила город снежной топью, разбросала осколки солнца — в лужи, в ручьи, в опавший с крыш битый лед. Улицы пахли мокрыми деревьями и зелеными почками.

Лёне не верилось, что сейчас, когда пробуждаются жизнь и тепло, где-то на краю города уходит из жизни отец. Медные трубы оркестра поют для отца последние песни!

Леня встал на мосту, облокотился о перила и смотрел на весеннюю воду реки, которая гнала и кружила в быстром половодье щепки, бревна, ветки деревьев.

Река успокаивала, уносила наболевшие мысли.

Леня простоял над рекой, пока не продрог, и тогда побрел по городу. Разглядывал витрины магазинов и фотоателье, останавливался у цветочных палаток и театральных реклам — только бы ни о чем не думать, а вот ходить, смотреть и ждать!

Леня замерз. Зашел в букинистическую лавку погреться.

В лавке было мало народу. Продавщица спросила:

— Ты какую книгу ищешь?

— Я? Я не ищу.

И он снова шагает по улицам — автобусные остановки, объявления портных и зубных врачей, металлические кнопки «переходов», толпятся стекольщики у хозяйственных магазинов, окрик: «Эй, паренек! Остерегись!» А-а, тут ремонтируют дом.

Хорошо бы теперь чего-нибудь съесть. Он не ел и не пил с утра.

Леня опять на мосту. И опять смотрит на воду. А вода бурлит, напирает на бетонные опоры моста, вскипает и отваливается от них белой пеной.

Леню трясло, но он не знал отчего: то ли от холода, то ли от нервного возбуждения.

На дне реки разбросаны осколки солнца. Они перекатываются по дну, сверкают, слепят. От этого сверкания и потока воды начинает кружиться голова.

И вдруг Леня вспомнил о матери. Одна она там… Она ведь ждет!.. А он бросил ее… И он мучительно, до боли в сердце, захотел немедленно увидеть мать, обнять ее за плечи и сказать: «Мама, я здесь! Я рядом с тобой».

Все дальше уходил тот день весны, когда похоронили отца.

Каждое утро Леня и мать вместе завтракали, потом Леня брал портфель и торопился в школу. Мать мыла посуду и уходила на фабрику.

Леня старался пробыть в школе после уроков как можно дольше. Помогал в библиотеке наклеивать бумажные карманчики на книги, рисовал стенгазету, работал в зоологическом кабинете: кормил кроликов, чистил аквариумы и птичьи клетки, грел синим светом больных черепах и ужей.

Только бы не идти домой, где на отцовском столе сложены в коробках радиодетали, валяются бруски олова, клеммы, индикаторы.