Подземный меридиан

1

Широко раскинул крылья-пристройки дворец Горного института. Издали он похож на орла. Опустился царь степей на вершину холма и стоит на виду у горняцкого города Степнянска.

В левом крыле расположилась лаборатория шахтной автоматики: одиннадцать комнат, равных и квадратных, как пчелиные соты.

В крайней комнате — два стола. За одним из них сидит женщина в темном платье. Это Инга Михайловна Грива. Она старший научный сотрудник, теоретик. Когда ей поручается что-нибудь рассчитать, исчислить, то вся лаборатория знает о её «муках творчества». Отвлекает её только телефон. Гриве звонят часто, её беседы по телефону продолжительны. Обыкновенно Инга Михайловна говорит: «Что вы меня спрашиваете?.. Вы же знаете, как я загружена по работе. Прогулка?.. Какая прогулка? Да мне и обедать нет времени. Ой, не говорите, пожалуйста! Запарилась в расчетах. Вот вы мне звоните, а у меня перед глазами формулы...»

На её столе громоздятся стопы книг, главным образом математических. Блокноты, листы бумаги пестрят колонками цифр. Начальник лаборатории скажет: «Этот орган надо укрепить. Он принимает ударные нагрузки». И очертит на белом ватмане контур механизма, уйдет. А Грива будет считать и считать. Она напишет ворох формул. Потом скажет: «Вы, Борис Фомич, нашли верное решение. Ваша интуиция, как всегда, непогрешима». И в доказательство поднимет над головой листы с расчетами.

И уж, конечно, никому и в голову не придет проверить её работу. Да и нет в этом никакой нужды. Инга Михайловна дает предварительное решение. Окончательные расчеты лаборатория получает из вычислительного центра. И если выводы совпадают с заключениями Гривы, она торжествует. Инга Михайловна тогда снова идет в кабинет начальника и там, сияя от счастья, потрясает над столом все тем же ворохом формул: «Теперь скажите вы мне, пожалуйста: вам нужен вычислительный центр?..»

Грива не любит Леона Папиашвили, заместителя начальника лаборатории. Однажды он имел неосторожность сказать: «Во время войны у немцев пушка была, так её то ли Бертой, то ли Ингой звали».

Такого выпада Инга Михайловна и родному человеку бы не простила...

Кабинет заместителя находится рядом с кабинетом начальника лаборатории. Как и у начальника, здесь на полу тоже лежит ковер — не такой, разумеется, яркий, не такой чистый, но ковер. И стол здесь двухтумбовый, массивный. Вот только клавишного телефона, как у начальника лаборатории, в этой комнате нет. Заместителю не положено. А может быть, Леон Георгиевич Папиашвили — хозяин кабинета — считает неудобным обзаводиться точно таким же инвентарем, как у начальника.

Папиашвили — человек деликатный. И замечательный в своем роде. О нем с полным правом можно сказать: «Леон Георгиевич положительный человек». Недаром каждый год его выбирают в местком профсоюза. Обычно голосуют за него единогласно.

В его научной биографии есть много такого, к чему можно присовокупить слово «чудо». Человек, кончивший механический институт по курсу «Торговое оборудование», становится электроником — разве это не чудо? Говорят, Леон Георгиевич пришел к директору института с запиской от академика Терпиморева — учёного с мировым именем. Утверждают, впрочем, и другое: Папиашвили изобрел что-то невероятное и получил приглашение в институт. Толком же никто ничего не знает.

Иные считают, что глубина ума определяется способностью человека слушать. Чем умнее человек, тем он больше слушает других и меньше рассказывает сам. Конечно же в этой зависимости нет ничего от истины. Ведь если пойти дальше, то вынужден будешь признать, что самый мудрый человек тот, который совсем не говорит.

Леона Папиашвили отличает середина: он умеет слушать, но умеет и рассказывать. Среди институтских руководителей Леон Георгиевич вообще слывет за человека внимательного, душевного. Для него нет начальников и подчиненных, старших научных сотрудников и младших, для него существует человек. И кто бы ни шел по коридору, Леон Георгиевич приветливо смотрит человеку в глаза, слегка улыбается. Иногда остановится, побеседует с вами. А то и пригласит в кабинет, попросит рассказать новости. Конечно, новости производственные, деловые. Если на ваших ресницах или бровях Папиашвили заметит чернь от въевшейся недавно угольной пыли, то фамильярно подмигнет и скажет: «В шахту спускались?..» — «Да, Леон Георгиевич, три дня работал на «Комсомольской-Глубокой», снимал схему транспортных коммуникаций».— «А ну-ка, ну-ка...— оживляется Папиашвили,— заходите, расскажите поподробней». Леон Георгиевич даже листок чистой бумаги к себе придвинет, карандаш возьмет. И слушает внимательно, все задает вопросы, велит чертить, показывать.

Другой сообщит ему о поездке за границу или, например, в Кузбасс. Леон Георгиевич и этого попросит чертить, показывать. Между делом, к слову, заметит о развитии подземного транспорта на наших шахтах, расскажет о новейших схемах транспортных коммуникаций. Шахту «Комсомольскую-Глубокую» не упомянет, но скажет: «На шахтах угольного бассейна...»

Время от времени, не часто, Папиашвили обходит кабинеты начальников лабораторий. Завернув к директору института, сообщит новости, сделает ненароком, по ходу беседы, обзор работы некоторых своих подчиненных, квалифицированный обзор, глубокий! Не преминет назвать специальные журналы, имена зарубежных теоретиков. И каждую беседу закончит жалобой: «Все время поглощает администраторская работа. Некогда заниматься своей темой».

Если в лаборатории шахтной автоматики кто-то ему не нравится, Леон Георгиевич упомянет имя этого человека. Когда же начальник спросит: «А как он?» — Папиашвили не торопится чернить сотрудника, но вид сделает многозначительный: склонит набок голову, закатит глаза — мину изобразит самую невеселую... Влиятельное лицо понимающе закивает головой. Заметит: «М-да-а...»

Может быть, потому кое-кто считает Папиашвили опасным. Но это уж откровенные завистники. Люди, не умеющие устроить свою судьбу, всегда завидуют другим.

Как и подобает заместителю, Леон Георгиевич питает неподдельное уважение к своему начальнику. Больше того, Папиашвили души не чает в Каирове. Он готов ему поклоняться не только в служебных, но и во всех остальных делах, не исключая глубоко личных. Вот и сейчас он хоть и зашел к начальнику по служебному делу, но разговор у них вскоре перешел на личные темы.

Леон вынул из кармана ярко раскрашенную книжицу с экслибрисом, дарит Каирову. Борис Фомич говорит:

— Экслибрис... Помните, как у Горького: «Люблю непонятные слова...» Нет, нет, славно придумано. А?.. Экслибрис!..

Каиров вертит в руках подарок и с детской радостью разглядывает картинки. Папиашвили стоит у кресла, почтительно наклонив голову. Он только что вернулся из туристской поездки во Францию, откуда и привез любопытную книжицу. Турист привез и ещё кое-что из Франции, но это «кое-что» он приберег для заместителя директора института и для самого директора. Мелочи, конечно! Альбомчик с пикантными картинками. Самый что ни на есть пустяк!..

— Эмблема,— поясняет Леон.— Нечто вроде семейного герба. Одним словом, книжный знак.

Борис Фомич листает страницы, покачивает головой и, по привычке, напевает:

Где копченки ноги мыли,

Там шахтеры воду пили...

В юности Борис Фомич трудился на шахте крепильщиком. Старые горняки называли «копченками» женщин, работающих на откате, сортировке или отвале горной породы,— закопченных, запорошенных угольной пылью.

Каиров работал под землей только два года, но шахтерские песни, прибаутки, побасенки крепко запали ему в душу, и он сыпал ими, дивя своих коллег знанием шахтерского быта.

Все гудочки прогудели,

Парамона черти съели.

Весеннее солнце наполнило светом кабинет учёного. Степной ветерок парусом вздувал оконные шторы, обвевал высокое, как у судьи, кресло. Время от времени Каиров откидывался на спинку кресла, долго с наслаждением жмурился. Хорош у него заместитель, Леон Папиашвили. Всегда с какой-то новинкой, хитринкой. Один его внешний вид доставляет эстетическую радость. Черный костюм и ослепительной белизны рубашка. Ручейком льется серый с крапинкой галстук. Все наполнено жизнью, вкусом, обаянием. Когда Борис Фомич украдкой, с тайной завистью, смотрит на Папиашвили, ему вспоминается его собственная молодость.