То, что вспомнилось

Ис. Гольдберг

То, что вспомнилось

(Листки о 1905 г. в Иркутске)

Иркутск был провинцией, далекой провинцией. И здесь по шаблону нужно было бы, чтоб все утопало в тине обывательского бытия. Мирное житье провинциальное, казалось бы, должно было течь невозмутимо и уныло, как почти по всей провинциальной, избяной, на при четверти деревенской Рассее. Но наша сибирская, и, в частности, Иркутская провинция была чуточку иной, слегка отменной, своеобразной. Ведь это сюда по «владимировке», а по-нашему, по-сибирски — по московскому тракту шли этап за этапом партии ссыльных. Они оседали вокруг Иркутска, попадали частью в самый Иркутск. Они давали жизни новый тон, правда, слабый, но всегда заметный, но кой-где ярко и остро ощутимый.

И наша провинция окрашивалась несколько ярче, чем те унылые российские мещанско-сонные уезды.

У нас были «старики». Политические ссыльные. Вокруг них мы, юные, начинающие жить, находили своеобразную атмосферу, отличную от той, к которой привыкли в повседневности.

«Старики» жили двойственной жизнью: они принимали легальное участие в местной общественной жизни, сотрудничали в местной прессе («Восточное Обозрение»), работали в Восточно-Сибирском Отделе Географического Общества, принимали участие в культурно-просветительных начинаниях того времени. И в то же время возле них группировалась молодежь, шла нелегальная работа социалистических партий.

Оторванные огромными расстояниями от центров, мы, благодаря этим «агентам революции», которых беспрестанно посылало сюда царское правительство, не теряли связи с настроениями, которые волновали и баламутили далекий большой мир.

Здесь проживали обломки «Народной Воли», еще полные энергии и не сдающиеся в ссылке. Были ссыльные позднейших лет — пионеры социал-демократии. В эти годы жил в Иркутске непримиримый и острый Махайский — родоначальник «махаевщины» [1]. Учащаяся молодежь и рабочие — особенно, железнодорожные и печатники, а также приказчики — вот был материал, из которого формировались местные эсдековские и эсеровские организации.

В городе существовали «гнезда», вокруг которых группировалась партийная и сочувствующая публика. У социал-демократов такими гнездами была квартира семьи Лакуциевских, «коммуна» Амосовых, квартира М. А. Цукасовой; у социалистов-революционеров квартиры Клещевых, Г. М. Фриденсона и С. А. Чекулаева. Это были своеобразные полулегальные партийные клубы, где вечно кипело, шумело, бурлило молодое. Поближе к железнодорожникам, в Глазковском иредместьи, на переселенческом пункте, у Сосиных и Мерхалевых было пристанище для приезжей партийной публики независимо от группировки...

К пятому году в Иркутске была уже оборудованная «техника» и у эсдеков и у эсеров. Правда, социал-демократы практиковали еще фотографирование номеров «Искры» для распространения, но собственные издания-листовки и прокламации печатались в нелегальной типографии.

К пятому году у тех и других было уже несколько провалов: обе «секретки» (коридоры с одиночными камерами) иркутского тюремного замка перевидали в своих стенах много местных революционеров.

Пятый год нашел в Иркутске хорошо организованные кадры революционеров.

Встряхивая слежавшиеся пыльные листы иркутских газет за 1905-й год, бужу в памяти то, что видал, что перечувствовал в яркие, незабываемые дни Первой Революции.

Клочки моих воспоминаний не претендуют на какую-нибудь исчерпываемость. Они только выхваченные, неполные звенья из могучей железной цепи дней девятьсот пятого года.

Может быть, эти звенья кому-нибудь помогут при восстановлении всей цепи.

1. «Шум на галлерее».

На пасхальной неделе 1905-го года иркутяне в этаком празднично-приподнятом настроении прочитали в «Восточном Обозрении» следующую лаконическую заметку в хронике:

Иркутяне прочитали эту заметку, помотали головами и лукаво посмеялись.

Собственно говоря, прекращение спектакля вследствие шума на галлерее вовсе не представляет собою такого события, чтоб вспоминать о нем теперь, спустя двадцать лет. Кому какое дело до того, что когда-то оперный спектакль иркутских любителей музыки был сорван какими-то дебоширами на галерее? Дело было праздничное, шел второй день святой пасхи, возлияний в ту пору совершалось много. Дело понятное...

Но... Недаром ведь иркутяне похохатывали, читая на пятый день пасхи эту хроникерскую заметку. Совсем недаром.

Ибо то, что страха ради цензурного было отмечено, как «шум на галлерее», было не что иное, как первая массовая открытая первомайская демонстрация в Иркутске...

В этом году первое мая (по ст. ст. — 18-го апреля) выпадало на второй день пасхи. Утром за городом состоялось несколько мелких массовок. Но еще накануне праздника организации решили не ограничиваться загородными маевками, а попробовать продемонстрировать в городе.

В городском театре подвизалась оперная труппа с хорошим составом, хорошо посещаемая публикой. 18-го апреля (по ст. стилю) на второй день пасхи ставили «Черевички». Билеты в театре были заранее раскуплены. Особенно с бою брались билеты на галерку. Она была почти целиком занята учащимися-старшеклассниками, железнодорожниками, телеграфистами и частью рабочими. Своя публика заняла боковые места и знаменитые «кукушки» — литерные ложи в верхнем галерочном ярусе. Партер и ложи были переполнены разнаряженной праздничной публикой.

Первые акты оперы прошли спокойно. Только на галерке было сильное возбуждение, но на это никто не обращал внимание: известно, что галерочная публика самая экспансивная, самая впечатлительная и шумная. В начале четвертого акта оперы, как только взвился занавес и на сцене еще не начиналось действие, из правой «кукушки» с громким шелестом выпорхнула пачка листовок, мягко и плавно полетевших вниз. В партере зашевелились, задрали головы кверху. Вслед за первой пачкой с другой стороны сыпнулась вторая. Кто-то взволнованно и еще неуверенно крикнул:

— Товарищи! Да здравствует первое мая!..

Крик несколько мгновений оставался одиноким — но галерка очнулась, опомнилась и грянула:

— Да здравствует первое мая!.. Ура!..

Все повскакали с мест. Оркестр умолк. Растерянный дирижер оглянулся на партер, на яруса, артисты на сцене растерянно переглядывались. В зале дали свет. По коридорам забегали дежурные околодочники и полицейские. Посредине партера вырос полициймейстер Никольский, задравший голову вверх и высматривающий что-то на галерке.

А там все кипело. За первым криком поднялся грохот и громче всего послышалось:

— Ор-кестр, «Марсельезу!»... «Марсельезу!»...

Из партера панически настроенная публика кинулась по проходам к выходу. Галерочная молодежь заметила это, облепила перила и, свешиваясь вниз, закричала:

— Трусы!.. Как вам не стыдно!.. Родители сдрефили!?

Под хохот и галдеж многие из побежавших из партера вернулись обратно и уселись смущенно на свои места: штука-то выходила в самом деле конфузная, — ведь у многих наверху, на галерке, были сыновья-гимназисты и техники и дочери-гимназистки!

На требование «Марсельезы» оркестр по чьему-то приказанию ответил исполнением очередного оперного номера. Галерка завыла, заревела:

— «Марсельезу!»... «Марсельезу!»...

Оркестр сложил инструменты и оркестранты нырнули под сцену. В это же время опустился тяжелый основной занавес, не антрактовый, с рекламами, а тот, который дают по окончанию спектакля: спектакль кончился.

Но галерка уже сорганизовалась: грянула «Марсельеза». Ее пропели стоя. А потом, усевшись поудобней, наладились и затянули «Дубинишку», благо выискался запевало — семиклассник гимназист Г., обладавший здоровенным басом.