И снятся белые снега

Лидия Вакуловская

И снятся белые снега…

Рассказы

Городок провинциальный

Старые люди и поныне вспоминают, как когда-то, во времена оны, в нашем провинциальном городке шумели шумные базары и длились они и по два, и по три дня, хотя это были совсем не ярмарки, а просто базары. И будто съезжался на них народ не только из ближних местечек, ну, скажем, из Городни, Седнева, Тупичева или Березного, а даже из солидных городов Чернигова и Гомеля, а то и вовсе из самого Киева.

В те времена оны городок наш был сплошь деревянным, домишки сплошь в один этаж, а улочки, взяв начало у железнодорожного вокзала, лучами разбегались во все стороны, как радиусы в круге. И со всех сторон к городку вплотную подступал вековой сосновый лес. Из сосны рубили дома, сараи, всякие склады и хранилища, ставили заборы, мастерили телеги, сани и даже лодки, наводили кладки через ручьи и заболоченные места. Потому в домах всегда удерживался духмяный запах смол, а летом, в жару, бревенчатые стены обливались клейкими золотистыми слезами. Такие же вязкие слезы закипали снаружи на срубах глубоких колодцев, на сосновых бадьях и воротах, и вода отдавала смолой и хвоей, имела неповторимый запах и вкус, не сравнимый ни с какой другой водой.

Но вернемся все же к тем давним базарам и к этим сегодняшним россказням о них.

Так вот, если верить россказням, то тогда наш городок обрывался своей южной окраиной как раз на том месте, где нынче стоит двухэтажное лупастое здание почты (теперь за нею ого-го на какую длину протянулись улицы!), а за этим местом зеленым ковром расстилалась широченная поляна, с которой открывался вид сразу на три картины: на городок, что припадал к ней с одной стороны, на лес, что подпирал ее с другой стороны, и на реку, что обвивала ее с третьей стороны. И там, на той поляне, шумели-гудели те развеселые базары, напоминавшие собой большие праздничные гулянья. Там вроде бы, не только совершались купля и продажа, не только велся строгий и расчетливый торг, но и шло там великое веселье: и медовуха рекой лилась, и поросята жарились на жаровнях, и салом закусывали такой толщины, какого теперь не водится, и вареными яйцами такой величины, каких теперь куры не несут, и комната «Кривое зеркало» имелась, где народ со смеху падал, и на гигантских «шагах» раскатывались, и качели были такие, что на них выше леса взлетали, и заезжие фокусники-китайцы всякие потешные номера показывали. Тогда на базарах парубки с девчатами знакомились, как теперь, скажем, возле кинотеатра или в Доме культуры, и некоторые тут же уговор вели, когда сватов засылать и когда свадьбу играть. А цыгане не одними лошадьми торговали, но и дрессированных медведей водили. Медведи под бубны танцевали и кланялись публике, снимая лапами шляпы со своих медвежьих голов.

Словом, необыкновенные были тогда базары — такие, что не придумаешь, где взять слова и краски, чтоб описать их неописуемую многолюдность, и тех поросят, коров, гусей, индюков, те гарбузы, окорока и паляницы, те мешки с мукою, просом, гречкой, те бочки с медом и те возы с яблоками и грушами, те рушники с петухами, аксамитовые корсетки, шерстяные плахты, лепты всех цветов, жемчужные мониста и прочий продаваемый товар. И не придумаешь, какими словами передать тот неуемный, беспокойный дух, что витал на тех веселых базарах, и как нарисовать портреты прелестных чернобровых девчат и чубатых парубков в вышитых сорочках и сбитых набекрень смушковых шапках, и степенных усатых дядьков, и проворных, жвавых молодичек, — как все это описать, чтоб вышло так ладно и красиво, как о том рассказывают старые люди.

Возможно, так оно и было. А возможно, и не было, потому что в старости, как и в детстве, все мы очень склонны к преувеличениям.

Вот и мне в детстве казалось, что наш городок непомерно велик, что наш небольшой домик — это что-то ужасно огромное. Казалось, что забор упирается в небо, яблоки в саду оттого и краснеют, что подобрались к самому солнцу, а кусты бузины за сараем представлялись непроходимой чащей, куда можно убежать от наказания в полной уверенности, что никто и никогда тебя там не сыщет. Лес тогда находился на самом краю света — так долго надо было к нему идти, хотя от нашего дома и шагать-то всего до него десять минут, а река у моста, в общем-то совсем неширокая, виделась неизмеримо большой, и было страшно смотреть, как люди кидались в воду и храбро плавали в такой реке.

Говорят, в глубокой старости остро оживают впечатления детства и картины прошлого вновь приобретают, как в детстве, увеличенные размеры: и леса тогда росли под небо, и щуки метровые водились, и травы в лугах по пояс стояли, и базары — ой, какие базары гудели!..

Я таких базаров не помню; с качелями, с медведями, с комнатой «Кривое зеркало», с фокусниками-китайцами. Но базары у нас и по сей день не перевелись. В них есть своя чарующая прелесть, и исчезни они в один прекрасный день, наш городок, ей-богу, утратил бы свой колорит.

Судите сами.

Раннее утро, еще нет пяти. Солнце уже поднялось и показывает свой желтый теплый бочок из-за крыши депо. Воздух чуть-чуть туманится, в нем еще удерживается размытая синька ночи. Она легкой дымкой колышется над деревьями и едва приметно уплывает вверх, вверх, теснимая еще не окрепшим, только что проснувшимся, но уже напористым солнышком. А к базарчику, что находится в конце пашей улочки, огороженному редким заборчиком, у которого растут старые липы, уже стекается народ: продавцы и покупатели. И все — женщины, женщины.

Быстро, быстро идут по двум дорогам, что сходятся у базарчика, крестьянки из ближних сел, в длинных, широких «спидницах», в белых платочках, несут в руках или через плечо корзины, покрытые белым. Белые платочки вплывают в распахнутые воротца, растекаются меж двумя длинными базарными столами и лавками при них. Лица у крестьянок свежие, румяные от ходьбы, без тени сонливости: они поднялись в раннюю рань и уже успели пройти по пять-шесть километров от села до города.

Крестьянки подходят и подходят, все гуще белеют над столами платочки. Они простилают на столах газеты, чистые белые тряпицы, выставляют, вынимая из корзинок, свой товар: бутыли с утрешним молоком, сыр, завернутый в марлечки, свежесбитое масло в капустных листьях, огурцы, помидоры, стручки молодого гороха, яблоки, тугие пучки зеленого, облитого росой лука и всякую прочую всячину.

И столь же быстро сбегаются покупательницы. Но у горожанок лица заспанные, они только что проснулись, кое-как причесались, зевают на ходу, ежатся от утреннего холодка, который неприятен им после теплой постели. Но вставать надо и спешить надо, иначе все на свете прозеваешь, ибо базарчик стремительно собирается и так же стремительно разбегается.

На нашей улице без конца хлопают калитки — хозяйкам уже не до сна.

Вот из узкой калитки боком выплыла на улицу Полина Ивановна, женщина сверхполной комплекции, лет пятидесяти пяти. На ней цветастый мятый халат, тапки на босу ногу. На изгибе руки висит пустая корзина, другой рукой она прихватывает гребнем пук рыжих, крашеных волос, бывших недавно седыми, и кричит на всю улицу, увидав соседку:

— Оль, молоко ще есть?

— Есть, есть! Бегите, а то не захватите! — кричит в ответ с противоположной стороны щупленькая Ольга, успевшая уже побывать на базарчике.

— А почем? — на всю улицу осведомляется Полина Ивановна.

— По сорок! — отвечает соседка и проворно исчезает в своей калитке.

— А щоб их черти взяли, тех дачников! Уже понаехали, набили цепу! — возмущается во весь голос Полина Ивановна и делает такое движение, будто собирается бегом припустить по улице. По бежать при ее полноте невозможно, и бег ее, вернее, слабое подобие бега, выглядит довольно смешно: Полина Ивановна семенит мелкими шажками, качаясь с боку на бок и сильно размахивая корзиной.