Соседи (сборник)

Соседи

Повести

Соседи

1

Александре Васильевне захотелось пить, и она проснулась. Осторожно, чтобы не разбудить Петра Ивановича, перелезла у него в ногах, ступила на самодельный коврик и, окончательно просыпаясь, пошла тяжело на кухню.

Кружка под руку не попадалась. Тогда она взяла со шкапика стакан, зачерпнула воды. Напившись, поставила стакан рядом с ведром и посмотрела в окно. Скользнув взглядом по звездам, мерцавшим на той стороне болота над лесом, увидела в белом лунном свете крыльцо и угол террасы, изгородь, которая заканчивалась длинными воротами с двумя высокими столбами со снимавшейся перекладиной; из-под горы виднелся верх колодезного журавца. Справа от тропинки, ведущей к колодцу и бане, росла картошка, и эта половина огорода казалась ночью вспаханной; другая половина светлее — там был покос, на краю которого, всегда на одном и том же месте, чернел зарод. Снизу, от колодца, медленно поднимался человек. Он сделал несколько шагов и остановился на тропинке шагах в пятидесяти от ворот. Теперь он стоял неподвижно, и Александре Васильевне казалось, что он видит ее.

Боясь пошевелиться, она негромко позвала мужа. Не дождавшись ответа, медленно отступила от окна, подошла к кровати, растолкала Петра Ивановича.

— Встань-ка, старик.

— В чем дело? — спросил он, не собираясь вставать с постели. Ему всегда стоило немалых трудов уснуть, и он был недоволен, что его разбудили. — Ложись-ка ты лучше спать, — сказал он и подвинулся к стенке.

— Кто-то на огороде. Встань посмотри.

Александра Васильевна вдоль стены подкралась к окну, взглянула на пригорок: человек стоял все на том же месте, а может, подошел чуть-чуть ближе. Не помня себя, она вернулась к Петру Ивановичу.

— Близко стоит.

Хрустнув коленями, он сел на край постели, громко зевнул, пытаясь в это время что-то сказать. Глянул вниз, отыскивая свои огромные тапочки, увидел, что Александра Васильевна стоит на полу босыми ногами.

— Ты что босиком ходишь? Где тапочки? — строго спросил Петр Иванович. Свои он уже надевал.

— Чего ты копаешься? — все так же шепотом торопила Александра Васильевна.

Он сказал жене лезть в постель и греть ноги, а сам, жалея, что ему перебили сон, пошел на кухню. Александра Васильевна шла за ним следом.

Он подошел к окну, наклонился, его лоб едва не касался стекла, и долго смотрел на пригорок, где, по словам жены, стоял человек. Там никого не было.

Петр Иванович приглядывался к каждой тени у ворот и забора, обследовал взглядом крыльцо и угол террасы, но ничего подозрительного не увидел. Александре Васильевне казалось: пока они стоят и смотрят, кто-то выставляет окно в большой комнате или стоит сбоку от окна на завалинке и ударит сейчас по стеклу…

Луна вырвалась из облаков, осветила темный закоулок и снова катилась своей дорогой — к сосновому лесу, темным островом стоявшему сразу за деревней.

Как будто сожалея, что ничего не удалось рассмотреть, Петр Иванович вздохнул, отошел от окна и сказал:

— Чудишь, старуха.

Все еще боясь громко говорить, Александра Васильевна вполголоса сказала:

— Стоял на тропинке.

— Кто?

— Человек.

Кажется, он поверил Александре Васильевне, и ей сделалось страшно. Она прошла впереди Петра Ивановича, села на стул возле кровати и уронила лежавший на краю стула портсигар, на крышке которого чьей-то искусной рукой был выгравирован орден Отечественной войны. На внутренней стороне крышки читались слова: «Девятого мая — День Победы». Орден пообтерся, но зато слова о победе казались вырезанными будто вчера.

Упавший портсигар отвлек немного Александру Васильевну от того, что она видела человека, поднимавшегося по тропинке, а затем стоявшего и смотревшего на дом Мезенцевых. Она старалась убедить себя, что опасаться нечего, что страх ее преувеличен, что здесь, по-видимому, прав Петр Иванович и что она зря его разбудила.

— Это ж надо, — ночью ходить! — проговорила она, держа в одной руке портсигар, а в другой — старую шерстяную кофту, которую только что взяла со спинки кровати.

— Ты что, спать не собираешься? — сказал Петр Иванович. Он сел на кровать и, чтобы успокоить жену, высказал предположение: — Знаешь, что я думаю: это парень с девчонкой сухари сушат!

— Какие тебе сухари, — взглянув на стрелки будильника, ответила Александра Васильевна. — Три часа ночи.

Он хотел закурить, но Александра Васильевна остановила его.

— Не закуривай, видно будет с улицы.

Петр Иванович подержал в зубах папиросу и снова положил в портсигар. Он и сам не верил в свое предположение: женихов и невест в деревне, можно сказать, не было. Разве что крутил любовь кто-нибудь из старшеклассников? В их краю старшеклассников только двое: сын Петра Ивановича — Володя и Коля Лохов. Володя спал в своей комнате. Двери в комнату были открыты, и оттуда доносилось сонное Володино дыхание.

В соседнем дворе громко залаяла собака. Петр Иванович оделся, сунул в карман папиросы и спички, вышел на улицу.

Он пригляделся, первое неприятное ощущение, что кто-то неожиданно нападет на него, исчезло. На загоне тяжело отдувалась плотно наевшаяся за день корова, хрюкали полугодовалые поросята.

Под сараем он сел на широкую сосновую чурку. Хотелось курить. Он нащупал в портсигаре смятую папиросу, которую ему не удалось выкурить во время разговора с Александрой Васильевной, ощутил особенный вкус приплюснутого папиросного мундштука, когда папироса еще не зажжена, торопясь, как будто опять кто-то помешает, достал спички, быстро прикурил. Чтобы не спугнуть, если кто-то ходит около дома, Петр Иванович держал папиросу в полусогнутой ладони огоньком к себе.

Сидеть под сараем надоело. Он заплевал окурок, который давно погас, носком сапога вдавил его в землю. Смирившись с тем, что сон окончательно разбит, что теперь все равно долго не уснуть, Петр Иванович решил еще немного понаблюдать за огородом.

Он подумал, что ничего в том особенного, если он дойдет до колодца и бани и взглянет, все ли там в порядке. Если забрела в капусту чья-нибудь корова, то это плохо не только тем, что она кочаны попортит, а еще и тем, что объелась на огороде Мезенцевых. А если так, Петр Иванович сделает сразу два хороших дела: спасет капусту и корову.

Он бы сразу спустился к колодцу и бане, посмотрел бы, как это делал раньше, и давно бы лежал в постели, рассказывая, какая сегодня ночь, но вспомнил перепуганный вид Александры Васильевны и не торопился идти к колодцу. Он снова шагнул в тень сарая, привалился спиной к столбу, около которого любил заниматься физзарядкой и его старший сын, и стал смотреть на огород, на небо и звезды над тропинкой, вспоминая, какие упражнения чаще всего делал Ваня.

Эта привычка осталась у Вани от артиллерийского училища с 1941 года… Закончить училище сыну не удалось: курсанты были брошены под Сталинград. Скоро от артиллерийского полка, в который было переформировано училище, осталось два человека: старший сержант Мезенцев с Белой пади и командир полка.

«Дурак немец! — рассказывали после войны белопадские мужики и парни. — Стреляет по ногам!»

Все взрослое мужское население Белой пади, оставшееся в живых, как правило, было ранено в ноги.

Военный врач сказал Ване, что хромота останется на всю жизнь. Ваню это не устраивало, и он, забросив в амбар сначала один костыль, потом другой, оставшись с палочкой, начал упорно заниматься около столба упражнениями, которые, на первый взгляд, были ему не под силу. Падая, Ваня хватался за столб и снова, как казалось Петру Ивановичу, продолжал издевательство над собой. По багровому Ваниному лицу катились струйки пота. Петр Иванович не выдерживал и отворачивался…