Иначе жить не стоит

В. К. Кетлинская

Иначе жить не стоит

НЕСКОЛЬКО ЛЕТ СПУСТЯ

Он бежал, обгоняя товарищей, перескакивая через наметы закопченного снега и стараясь не оступаться в воронки. Он помнил, что нужно во что бы то ни стало добежать до градирни, откуда бьет пулемет, и в то же время помнил, что это недоброе поле — то самое, по которому они с Витей шли из Тулы в последний мирный вечер, но тогда оно было ярко-зеленое, в лиловых цветах клевера и белых ромашках. Витя срывала метельчатые травы и шлепнула его по руке, когда он захотел поцеловать ее тут же, среди поля, пусть завидует, кто увидит! А Палька Светов и увидел. Посмеялся и сказал, что они целуются прямо над огневым забоем. Витя удивилась: как странно, что где-то в глубине под этим деревенским полем бушует пламя, а Светов хохотнул: бушует! Если бы оно бушевало, мы бы получали один дым, это означало бы, что мы не умеем управлять процессом! Он водил их по станции, и дал заглянуть сквозь щель внутрь градирни на переливающуюся прохладную воду, и хвастался, и заставлял их всем восторгаться, а потом посерьезнел и сказал: «Работы еще — уйма! Уйма!» А теперь Светов где-то воюет, и неизвестно, жив ли, станция — в развалинах, и надо добежать сквозь огонь и дым до той самой градирни и точно метнуть гранату в узкую щель.

Он вдруг будто наткнулся грудью на раскаленное острие и успел жгуче удивиться, что это он — убит.

Он так и подумал: убит.

Хотя все его тело было устремлено вперед, он упал не вперед, а назад, в обжигающий холод снега, но снег, и боль, и посвист пуль сразу исчезли, он увидел свою лабораторию — свой рабочий стол, лист с кривыми распространенности элементов и среди них непонятно крутую пику аргона… Он снова пережил ошеломляющую радость той счастливой догадки: распад калия-40 — аргон… Распад калия-40 — аргон!.. Аргонный метод!..

Но я не записал.

Никто не знает. И уже не узнает?!

Мысль была так страшна, что он заставил себя открыть глаза и стынущим взглядом увидел пасмурное неподвижное небо и мелькающие на нем фигуры бегущих солдат.

Он уже не слышал и не чувствовал, как пожилой солдат упал рядом с ним в снег, испуганно пробормотал: «Ты что, академик?» — и, дотронувшись заскорузлыми пальцами до чистого юношеского лба, горестно прошептал: «Вот ведь как, Илюша…»

Мяч подпрыгнул, ударился о ствол лиственницы и покатился к воде. Галя съехала по обрыву, чтобы перехватить его, но мяч катился быстрей и вот уже закачался на воде, как будто стоя, весь на виду и — недоступный. Течение приткнуло его к сплотке бревен, покрутило и медленно потащило на стремнину.

Галя сбросила тапки и вступила на покачивающиеся бревна. Пока она добралась по ним до края ближайшего плота, мяч отнесло к следующему. Оглянувшись, не видят ли ее из окон госпиталя, Галя побежала по плотам наперерез. Теперь она опередила мяч, нужно было лежа подстеречь его и схватить двумя руками…

Она схватила его двумя руками и от радости не сразу поняла, что произошло. Плот весело раскачивался вместе с нею, разворачиваясь по течению, и вода весело журчала. Галя вскочила и тотчас присела, потому что край плота юркнул под воду и вынырнул мокрым, скользким, и журчащего течения уже не слышно было: течение и бревна шли вместе по извилинам реки — к повороту. Излучина была крутая, с песчаной отмелью, издали казалось, что плот упрется в песок, и Галя, прижав к себе мяч, приготовилась спрыгнуть на отмель. Но плот не ткнулся в песок, он крутанулся вместе с течением и остался на стремнине.

И тут Галя услыхала глухой рокот воды на порогах.

«Думал — проскочит, а лодку ка-ак брякнет о камень…» — рассказывала повариха. Три человека утонули тогда. Еще до войны. Кузька говорил: если есть характер, всегда найдешь выход. Лейтенант, что без ноги, смеялся: «Ты, Галочка, как мальчишка, не перепутали твои родители?» Что бы тут сделал мальчишка? Кузька — что сделал бы?

Отмель осталась позади. Русло сжималось в скалах. Вода завинчивалась воронками, стала темной и сердитой.

Закусив губу, Галя легла на середину плота, подбородком ожесточенно прижала мяч, распластала руки и вцепилась пальцами в осклизлые выпуклости бревен. Если вцепиться крепко, не слететь — пронесет.

Теперь вода не журчала, а ревела. Толчок! Еще толчок. Как ревет вода! Во всем теле отдаются толчки. Закрыть глаза, так легче. Треск. Вода окатила всю. Не выпустить мяч! Треск. Прыжок. Плот становится дыбом. Удержаться! Удержаться! Еще прыжок, треск. Мама! Все вертится…

Что это?

Плот тихо покачивается. Рев воды остался позади. И страшные пороги отсюда кажутся нестрашными: торчат из воды несколько камней, а вода разбивается о них, разбрасывая искрящиеся брызги.

Мяч цел.

Еще поворот — и запруда.

Тапки остались там, под обрывом.

Только бы не опоздать к ужину! Только бы не опоздать, а то мама найдет тапки и с ума сойдет. Только бы не опоздать и чтобы мама не узнала…

Она садится на плоту и зажимает мяч в коленях. Почему-то мелко трясутся колени. И руки. И даже зубы лязгают.

Вот бы рассказать Кузьке! И Матвей Денисовичу. Он, наверно, не раз бывал в таких переделках. Это и есть «переделка». Вот оно что такое. И Никите рассказала бы, если б Никита был здесь. А никому нельзя. Разве что лейтенанту без ноги — тот не проболтается.

Он проходил по длинным школьным коридорам, уставленным койками. И в открытые двери классов были видны койки — одна к одной, много коек. И на всех лежат или сидят раненые. Стены белые, койки белые, марля бинтов белая. И где-то тут — Татьяна в белом халате, как у санитарки, что поспешает за ним и приговаривает:

— То-то обрадуется наша золотая, вот радость-то голубушке, вот дождалась-то.

Это про Татьяну.

Пока он мчался сюда, он знал, что едет за своими Рыжиками, большим и маленьким, что они временно пристроились в госпитале, что они его ждут. Сейчас он впервые увидел место, где Татьяна не только как-то существовала — где она работала. Вон сестра в белой косынке склонилась над койкой, видна обнимающая ее за шею мужская рука, — этой сестрой могла бы быть Татьяна. По коридору идет, отирая со лба пот, женщина в забрызганном кровью халате, — и это могла бы быть Татьяна?!

Санитарка остановилась на пороге спортивного зала — в нем еще сохранилась шведская стенка, на перекладинах висели в ряд полотенца. Тут коек было особенно много.

— Татьяна Николаевна! — громким шепотом позвала санитарка.

Татьяна сидела на одной из коек и на колене скатывала бинт. Она подняла глаза — и вдруг вскочила и прежним легким шагом побежала через весь зал к двери. От виска отлетала рыже-золотистая прядь. И все ярче — словно разгораясь — бил ему навстречу слепящий свет.

— Олешек!

Они взялись за руки, стесняясь поцеловаться. На них глядели десятки глаз, глядели сочувственно, ревниво, печально или раздраженно, кто как, но все — не отрываясь.

— У меня всего три дня! — счастливой скороговоркой сообщал он. — Нас перебазировали в Красноярск, пока перевозят и утрясают, помчался забрать тебя и Галинку. Я уже забронировал билеты, так что…

И тут она сказала:

— Нет!..

Вскинула руку, ладонью вперед, как бы отталкиваясь, и быстро выдохнула:

— Нет!..

— Нет? — шутливо повторил он и поймал ее руку и погладил розовую шершавую ладошку. — Разлюбила?

— Нет, — уже по-иному, смущенно сказала она и оглянулась, как бы ища поддержки и объяснения у всех этих глаз — сочувственных, ревнивых, печальных, злых, всепонимающих и просто любопытных.

Связь не работала, а ждать темноты было невозможно. Хотелось вырваться из этого чертова пекла. И нужно было поскорее доложить начальнику штаба о появлении новой немецкой дивизии. Еще думалось о том, что радистка Лиза ждет не дождется его, будет приятно прийти к ней и первым делом выпить чаю, много горячего крепкого чаю.