Ночью

— А там? — прошептала Вера Павловна, подняв глаза на бледнеющее небо. — Вы разве не верите?

— А вы?

Она промолчала, и только пальцы её слабо хрустнули в тишине.

— Нет, — словно доканчивая её мысль, продолжал Михайлов. — Надо же и честь знать!.. Здесь жили, там будем жить… А отдых-то когда же? Знаете ли… Я иногда даже с удовольствием думаю о смерти, как о полном покое, который не потревожат даже кредиторы с их книжками.

— Вы счастливее меня… Я о смерти и мечтать не смею… На кого я моих детишек покину?

И столько тоски прозвучало в её надтреснутом голосе, что Михайлов нервно повёл плечами, словно ему стало холодно. Он поглядел в её лицо.

— Скажите, вас не удивляет, что я так разболтался? Уж очень долго молчал я, Вера Павловна… И всё мечтал вот эти годы: вот приеду в Москву, увижу вас, наговорюсь досыта, душу отведу… Дома я один, всегда… Как я мечтал об этом свидании!

Он взял робко её холодные пальцы и пожал их. А в груди словно заныло что-то:

«Не то… не то… Совсем не то»…

V

Перед ними в лощине, над стальной поверхностью Яузы, стали медленно подниматься молочно-белые клубы тумана. Ветерок вдруг примчался, донося до них сладкий запах гелиотропа, звуки лансье, пошевелил верхушками затрепетавших деревьев в садике и приподнял тёмную прядку волос на лбу Веры Павловны.

— А чудесная погода будет завтра. Смотрите, какая сильная роса! Пойдёмте завтра гулять, Вера Павловна! В лесной сторожке чаю напьёмся, или к Трём-Пням направим стопы, прошлое вспомним, а?.. Я так часто скучал по Богородскому лесу…

— Нет, Сергей Васильич… Идите с мужем, если хотите. Я не пойду.

— Напрасно… Вам-то и надо развлечься. Вы взгляните на себя, какая вы худая и бледная!

— Я не могу идти, не настаивайте. Во-первых, дети… Не тащить же их с собой в даль такую… И потом… Я буду с вами откровенна; знаю, что вы не осудите… Вон у меня целое корыто белья, и своего и детского… С этими репетициями я до того довела, что мне детей переменить нечем. Вы, ради Бога, мужу не намекайте ничего. От него станется, что он будет тоже настаивать на этой прогулке. А ему надо сорочку крахмальную приготовить. Ведь, он не спросит, есть ли время. Чтоб было! И кончено…

— Вера Павловна, неужели вы в такой нужде?

— А как же иначе? Не знаем, как концы сводить. Где уж тут прислугу держать! Да это бы всё ничего, если бы дети не хворали… Вот тогда, тогда где взять? Я уже всё продала, что можно было из приданого… И как погляжу вперёд…

Голос её сорвался.

Михайлов и сам не знал, страсть ли, жалость ли заговорили в нём, но порыва этого он не мог сдержать и обнял плечи молодой женщины.

Она не отстранилась, вздрогнула только и всё так же сидела, закрыв руками лицо. «Жалость»… — подумала она.

Трепет прошёл по чертам Михайлова. Разом побледнело лицо, странно замерцали глаза.

— Эта жизнь сгубит вас, родная вы моя, радость! — страстно и бессвязно шептал он ей над ухом. — Нет! Нет! Не отстраняйтесь… Я не обидеть вас хочу, Вера Павловна… Идите на сцену… Послушайте… Не знаю уж, как вы умудряетесь в такой обстановке?.. Но только талант ваш вырос. Я ни одного вашего слова не проронил сегодня. Скажите только да… и я берусь устроить вам дебют в В***. У меня там связи… через женину родню… За успех я головой ручаюсь… Ведь, у вас дар… дар, искра Божие… Ведь, там таких как вы нет. Хотите? Вера?

Он почти касался губами её волос. Она выслушала, широко открыв глаза, и когда поняла, то медленно и печально закачала головой.

— Нет, Сергей Васильич, нет… С детьми на руках жизни сызнова не начнёшь. Да и муж не пустит… Я его батрачка до могилы…

Михайлов чувствовал, как дрожь овладевает им всё сильнее.

— «Не пустит»… А у вас своей воли нет?

— Нет! — зазвенел её голос, и она встала. — Злоба… вот что есть у меня!.. Я как собака озлобилась… Бывают дни, когда я даже говорить не могу просто, без жёлчи. Так и чувствую, как подступает к горлу, душит меня что-то… И откуда у меня столько яду берётся? И удержаться не могу…

Он опять нервно сжал её руку, но она и этого словно не заметила.

— Помните ли? Ведь, в девушках я слыла и за неглупую и за красноречивую… И к живописи и к литературе у меня способности были. Помните, как Самарин покойный меня благословил на сцену идти? Теперь ничего… всё убито. Я чувствую, что тупею с каждым днём. В обществе даже стыдно иногда… Все веселы, поддерживают общий разговор. Я всегда молчу, потому что от всего и от всех отстала. Гляжу на. них и думаю: «Счастливые счастливые!..» Я знаю, я чувствую, что такая жизнь «человека» во мне убила. Что я теперь? Самка, которая дрожит за своё жалкое гнездо. Чем я интересуюсь? Жизнь идёт мимо, где-то там, далеко… А когда-то во мне характер был, энергия… Мечтала и я полной жизнью жить, работать. Меня волновали чужие страдания… Теперь иногда в гостях слышишь: «А читали вы последнюю статью Льва Толстого? Ту, что не напечатана ещё, а по рукам ходит? Видали вы Шаляпина? Смотрели картины импрессионистов на выставке?» И так станет больно-больно… «Нет!» — хочется крикнуть в лицо этим людям. «Ничего я не видала, не читала, не слыхала… Всё это не для меня… И вот я тут среди вас, сытых, праздных, счастливых, сижу и слушаю толки ваши об искусстве… А у самой одна мысль мозжит: как извернуться до конца месяца? Как уговорить молочницу подождать за мной долг? Не лишать детей молока?..» О! Я до того дошла, что ненавижу сытых и праздных. И кляну тех, чья жизнь сложилась иначе!

Она села, как-то бессильно сгорбившись. С нежностью, какой он сам от себя не ожидал, Михайлов опять обнял её и положил её голову к себе на плечо.

— Вера, дорогая, скажите, что я могу сделать для вашего счастья? Я не остановлюсь ни перед чем…

Она поняла, наконец, и ей стало страшно. То, что она силилась забыть, с чем боролась когда-то, что считала конченным, поднялось разом со дна души, и вся она содрогнулась, с головы до ног. Он это почувствовал. Голос его опустился до шёпота.

— Неужели ни одного светлого мгновения, Вера? А нынче? Вы разве минутами не были счастливы? Давайте, сыграем вместе! Сознаюсь вам: едучи сюда, я так мечтал об этом!

Она вырвала свои руки и бессознательным движением занесла их за голову.

— Не надо!.. Ничего не надо! Ни светлых мгновений ни забвения! Я не ребёнок… Зачем вы утешаете меня и дразните вашими планами? Постойте, дайте высказаться!.. Я так долго молчала… Помните, помните… — трепетал и звенел её голос. — Мы с вами вышли из освещённого сада. И тёмная ночь ещё черней показалась… Так и моя жизнь теперь… Ведь, у меня после этого спектакля каждый нерв болит. Я из колеи выбита… После этого трепета там, на сцене, после этих счастливых минут, да опять корыто, кухня, больные дети, долги… А главное — одиночество… вечное одиночество… И когда я успокоюсь теперь? Когда? Ведь, вся моя молодость, все мечты мои погибшие вспомнились теперь… и заснуть не дадут… А завтра вставай! И опять то же, без просвета, без конца… А вы уедете… забудете… У вас там своя жизнь… И зачем вы приехали? Зачем сидите здесь?.. Уходите! Вы мне столько напомнили… Мне больно вас видеть…

Она не могла удержать рыдания.

Михайлов дрогнул и обернулся к ней с расширенными зрачками. Тяжело дыша, он старался завладеть её руками и заглянуть в её лицо.

— Постойте… одну минуту… Вера, ответьте мне, Бога ради!.. Меня эта мысль гложет… Помните вы ту ночь?.. Последнюю?

— Пустите меня, Сергей Вас…

— Помните… ту минуту?.. Ну вот, ответьте мне… если б я тогда…

Он весь дрожал. Она вдруг посмотрела в его лицо большими, совсем тёмными глазами.

— Да! Да!.. Да! — крикнула она с отчаянием. — Это было бы так… У меня уже не было силы… и воли бороться… Но вы ушли… И не вернулись…

— А вы ждали? — хриплым звуком вырвалось у него.

— Не знаю… ничего не знаю… Кажется… да… Нет!.. Зачем лгать!.. Я ждала вас…

Он застонал и спрятал лицо в руках. Она говорила что-то. Он не слышал. Ему словно кричал кто-то в уши: «Вот как проходят мимо счастья! Ты жаждал красоты жизни и ушёл без борьбы, когда она тебе готова была улыбнуться… Что разлучило? Какие предрассудки? Какие жалкие условности?»