Молодость с нами

— Мне его выдали утром. Если можно, я подожду Павла Петровича у вас?

— Пожалуйста.

Оля села. Седая дама читала толстую книжку, выдвинув ее вместе с ящиком стола. По временам звонили

телефоны, седая дама слово в слово повторяла всю эту формулу: “Да-а… А кто спрашивает? Вы откуда? Его нет,

товарищ… Неизвестно”, — и опускала трубку.

Круглые часы на стене показывали десятый, когда в приемную вошла молодящаяся женщина лет сорока

пяти; волосы огненные, на шее такого же цвета лиса; на ногах белые резиновые боты; пышная, бодрая.

— Я закончила, Галочка! — воскликнула она. — Перепечатала все. Будь здорова.

Но вместо того чтобы, сказав слова прощания, уйти, она уселась на стул возле седой Галочки, раскрыла

свою громадную пятнистую сумку из шкуры нерпы и принялась перед зеркальцем красить губы, потом загибать

ресницы.

— Новость! — говорила она при этом. — Мне только что сейчас рассказали. У Ларочки ушел муж!

— Да что ты! — Седая дама задвинула ящик с книгой.

— Третий! Это же катастрофа. Впрочем, Ларочка должна бы радоваться. Он был пьяница и слюнтяй…

— Все-таки был, все-таки мужчина.

Они помолчали, обдумывая событие. Пришедшая сказала:

— Не понимаю, почему у нее такая несчастная жизнь! Интересная женщина…

— Чего же тут непонятного? — заговорила седая дама. — Основного жениха — ждала, ждала — убили

на войне. После войны ей уже было двадцать шесть. Особенно-то не поразбираешься. Вышла за майора-

инвалида. Он ее бил. Не выдержала. Потом вот тот молодой человек без определенных занятий. Естественно,

что тридцатилетняя Ларочка не могла его устроить надолго. Наконец, четвертый… Не может же человек жить в

одиночестве, сама пойми.

— Я понимаю. Но мне кажется, что она не только в одиночестве, но и с одним-то ни с кем не уживется.

Она привыкла к переменам, к разнообразию. — Пышная дама усмехнулась. Седая Галочка пожала плечами.

— Может быть, — ответила она. — Но не будем осуждать ближнего.

Оле было удивительно слышать то, о чем, не стесняясь ее присутствия, говорили эти женщины. Почему у

них считается, что в одиночестве жить нельзя, что непременно хоть пьяницу, хоть хулигана, да надо кого-то

иметь рядом с собой? Для чего? Неужели без непременного замужества у тебя не будет друзей, товарищей,

хороших знакомых? Неужели когда они есть, то все равно тебе их мало и все равно надо иметь еще “основного”,

как они называют? Конечно, у нее, у Оли, тоже будет, наверно, муж, преданный друг и товарищ, но совсем не

потому, что она во что бы то ни стало должна избавиться от одиночества, а потому, что она его полюбит, и

потому, что он полюбит ее. Это будет человек большой души, высоких стремлений, благородный, умный…

— Да-а… — услышала она вдруг голос седой дамы. — А кто спрашивает? Кто-кто? Вы откуда? Ах…

сию… так!.. — Выражение ее лица изменилось, изменился тон разговора и даже сам голос. — Так-так!.. Сейчас,

одну минуточку. Соединяю.

Она быстро ушла за кожаную дверь, вернулась, перевела переключатель телефона, подергала щепотью за

белую блузку на груди, как бы давая груди остыть, и сказала своей собеседнице вполголоса:

— Из обкома. Заведующий отделом науки.

Из директорского кабинета вскоре вышел Павел Петрович.

— Оленька! — воскликнул он испуганно. — Ты здесь? Почему не уехала домой?

Оля молча взяла его под руку, они спустились в первый этаж, вошли в кабинет Павла Петровича. Павел

Петрович позвонил шоферу, чтобы подъезжал. Он все время сокрушался, как же так получилось, что Оля еще

на заводе.

— Оленька, — сказал он, когда они уже ехали по длинному пустому проспекту, — мне придется

завернуть в областной комитет. Я там останусь, зачем-то вызывают, а тебя Иван Николаевич отвезет домой.

— Нет, папа! — запротестовала Оля. — Я тебя подожду.

В большой комнате бюро пропусков за поздним часом было тихо и пусто. Отец подал партбилет в одно из

окошечек и ждал, пока выпишут пропуск; ждала и Оля. Над окошком, на стене тикали круглые часы, такие же,

как в приемной директора завода.

Потом Оля проводила Павла Петровича до вращающейся двери и осталась возле подъезда одна. Вился,

щелкая над старинным зданием, алый флаг, освещенный прожектором, метались черные деревья в снежной

февральской пыли, ветер бил по ногам и рвал с головы вязаную шапочку. Оля стояла меж массивных колонн, и

перед нею из метели вставала картина далеких-далеких дней, когда в этом здании, так же как в Смольном в

Петрограде, находился революционный штаб всего края, когда тут тоже были костры, пулеметы, люди… тоже

ветер, ветер великой революции, долетевший до Лады с Невы.

Мысли Павла Петровича, подымающегося по лестнице на второй этаж, были сходны с мыслями Оли.

Попадая в обком, Павел Петрович тоже всегда думал о тех временах, когда в этом здании стоял и работал

революционный штаб. Он тоже думал так: “Вот по этим плитам ходили первые герои революции, вот в этих

комнатах рабочие, матросы, солдаты дымили махоркой и ждали приказа — двинуться к телефонной станции, к

телеграфу, к вокзалу”.

Теперь здесь уже не было ни запаха махорки, ни суеты в коридорах и на лестницах, была тишина, были

бесконечные ковровые дорожки, строгий сумрак и строгие двери с обеих сторон коридора, белые таблички на

дверях. Павел Петрович нашел дверь с табличкой: “П. И. Зайцев”.

Инструктор Зайцев что-то жевал, поэтому поздоровался с Павлом Петровичем молча. Прожевав, он

сказал:

— Очень хорошо. Сейчас пойдем к заведующему. Вы знаете, зачем мы вас пригласили?

— Нет, не знаю.

— Ну, сейчас узнаете.

Заведующий отделом снял и положил на стол огромные очки, отодвинул в сторону толстую рукопись и

взял из коробки папиросу, покрутил ее в пальцах, потом вынул из ящика стола баночку с леденцами, раскрыл ее

перед Павлом Петровичем: “Угощайтесь”. Павел Петрович отказался.

— Бросаю, понимаете, курить, — сказал виновато заведующий отделом, фамилию которого Павел

Петрович не запомнил, хотя только что прочел на дверях. — Вот и мучаюсь, — добавил он и положил в рот

леденец. — Скажите, товарищ Колосов, — заговорил он уже другим тоном, — вам известно такое научно-

исследовательское учреждение: институт металлов?

— Известно, — ответил Павел Петрович. — До войны я с ним очень тесно был связан. Теперь —

постольку, поскольку их работники ведут некоторые темы у нас на заводе.

— Очень хорошо. Значит, характер деятельности института до некоторой степени… ну хотя бы в общих

чертах… вам знаком, понятен?

— Что касается “знаком”, то я бы этого не сказал, а понятен ли? Думаю, что да.

— Чтобы вас зря не интриговать, — сказал заведующий отделом, — объясню вам все. Как вы

посмотрите, товарищ Колосов, на то, чтобы пойти поработать в этот институт?

Павел Петрович был застигнут врасплох.

— Откровенно говоря, мне и на заводе не худо, — ответил он растерянно.

— Все это понятно. Но дело в том, что в институте-то дела неважные. Нужен хороший директор.

— Директор?! — воскликнул Павел Петрович. — Это уж совсем не по мне. Я вообще далек от научной

работы, а тем более…

— Это неверно! — Инструктор Зайцев, все время молчавший, вдруг заговорил: — Совершенно неверно.

Перед войной, как свидетельствуют документы, вы отлично защитили диссертацию на звание кандидата наук.

Многие диссертации идут на свалку, в архив, а вашу опубликовали, на нее и по сей день ссылаются и даже вот

упомянули в недавно вышедшем учебнике для металлургических вузов.

Павел Петрович потер лоб, поморщился.

— Это была случайная работа. Накопился практический материал. Его признали интересным. Ну и вот…

почти без защиты…

Заведующий отделом вышел из-за стола, взял руку Павла Петровича, пожал ее и сказал: