Молодость с нами

что между этими людьми согласия нет, и еще в ее памяти возникло далекое воспоминание: Константин

Константинович? Это, кажется, папин заместитель…

Дорогу перегородил давешний плечистый паровозик. Переходя по стрелкам с одного пути на другой, он

толкал своей стариковской грудью две платформы с обломками металла, на которых мелко сверкала в косом

солнце голубоватая изморозь.

Так за паровозиком и прошли сквозь распахнутые настежь ворота в сталелитейный цех.

Павел Петрович и его маленький сердитый заместитель завернули за какие-то глыбы металла и сразу же

исчезли. Оля тоже хотела завернуть за эти глыбы, — навстречу ей, тесня ее в сторону, оттуда медленно

выползла платформа с изложницами. Оля двинулась меж металлических нагромождений угловатых форм, —

над нею резко ударил громкий колокол: мостовой кран нес огромный ковш, над которым плескались языки

горящего газа. Оля отступила, прижалась к кирпичной стене, пропуская спешащих людей — в пиджаках, в

шубах, в кепках, в шапках, с бумагами и без бумаг в руках.

Цех был огромный, дальний его конец тонул в мареве, и все же в нем было тесно, так тесно, что еще один

лишний человек, она, Оля, не находил тут себе места. В среднем, самом высоком пролете стояли мартеновские

печи — сооружения этажа в три высотой. В верхних этажах у них, за стальными заслонками, стараясь

вырваться наружу, с ревом металось рыжее пламя. Там вверху, на рабочих площадках, обнесенных перильцами,

стояли и ходили люди. Оля увидела отца на одной из площадок. Павел Петрович размахивал рукой перед лицом

какого-то толстяка в кепке. Оля поняла: отец волнуется. Она подумала: зачем он ее сюда привел — слушать этот

оглушающий грохот, тесниться в углах, мешать людям? А потом подумала: так он же ее сюда и не вел, он

оставил ее в своем рабочем кабинете.

Она не дивилась растерянно и бессмысленно на заводские чудеса. Дочь металлурга прекрасно знала, что

огромнейшее стальное ведро, которое несет кран, — это разливочный ковш и что есть ковши, вмещающие до

двухсот тонн расплавленного металла; что чугунные, пустые внутри, граненые тумбы — это изложницы; в них

из ковша разливают сталь, она там застывает и в виде таких граненых слитков идет в прокатку или в поковку.

Оля знала это по книгам, по рисункам, по фотографиям, по рассказам отца, по киножурналам, по картинам

художников и даже по рассказам мамы. Мама с первых дней сознательной жизни Оли и Кости внушала им,

детям, любовь и уважение к профессии их отца. “Это самая главная и самая благородная профессия”, —

говорила она. Оля вспомнила, что мама, в молодости перебывавшая с папой на множестве заводов, на этом

заводе, в этом цехе так ведь и не была. Папа все обещал ее привезти сюда, да вот и не собрался.

Оля не заметила, когда ушла со своего места у стены; она очнулась только возле чего-то подобного

самовару паровозных размеров. У этого круглого сооружения, как и у самовара, из трубы валили пламя и дым.

Оля подумала, что, наверно, это электропечь. Вот три толстых, вроде бревен, угольных электрода, опущенных

через свод; вот стеклянная будочка, в которой, регулируя ток, возле приборов стоит девушка в синем халате.

Внутри печи выло от электрических дуг, рокотало от кипения стали. Сталевар открыл заслонку, и из

квадратного окна вырвался нестерпимый жар; жмуря глаза, Оля увидела внутренность печи — в ней стоял

ослепительный белый свет.

Сталевар взял поданную подручным ложку на длинном черенке, покопался ею в печи, вытащил, полную

огненного металла, и быстро наполнил им чугунный стаканчик и прямоугольную формочку, которые подставил

ему на чугунную тумбу второй подручный.

Стаканчик, когда сталь в нем потускнела и перестала метать искорки, куда-то унесли, а брусочек,

вынутый из прямоугольной формы, сталевар взял клещами и опустил в бочку с водой, а потом на стальной

плите переломил ударом молота. Он поднял обломки, осмотрел места излома, сказал что-то первому

подручному, тот подал ему лопату, печь снова открыли, и сталевар, швырнув в пламя несколько лопат бурого

порошку, размешал его там длинной кочергой. Делал он все это, опустив на глаза поля войлочной шляпы, в

которые были вставлены синие защитные стекла.

Покончив с печью, сталевар поднял шляпу с глаз, утер лицо прожженной рукавицей, погасил тлеющую

искорку на таких же прожженных брезентовых брюках и улыбнулся Оле.

— Интересуетесь? — сказал он, подойдя ближе. — Из института?

— Да, — ответила Оля. Ей не хотелось объяснять, кто она и зачем здесь.

— Трудная плавка, — говорил сталевар. — Опытную марку варим.

Приняв Олю за студентку металлургического института, он стал объяснять ей, как и зачем берутся эти

пробы в стаканчик и в брусочек, что плюшка — тоже проба, кусок стали, расплющенный молотом в лепешку;

надо, чтобы края ее получались без трещин, которые он называл рванинами.

— Вот работка какая! — сказал один из подручных сталевара, показывая на свою куртку, которая когда-то

была, видимо, черным матросским бушлатом. Теперь это было нечто невообразимое. Одна пола отсутствовала,

будто ее отъели крысы, половину правого рукава тоже отхватили неведомые зубы, на месте пуговиц зияли

дырки, и вообще по всей ткани были рассеяны дырки. — За два месяца так разделала! — добавил он, кивнув в

сторону печи.

Оля слушала все это безучастно. Ни долгая езда до завода, ни заводские дворы с усатыми паровозиками,

ни разговоры отца по телефону, ни старички, вместо калош носящие обрезки валенок, ни этот цех с тяжелым

гулом и острыми литейными запахами — ничто не задевало, не пробуждало, не волновало ее сознания, только

пассивно отмечалось глазами. Оля понимала, однако, что нельзя так бездумно стоять перед приветливыми

сталеварами, нельзя быть равнодушной к тому, о чем они говорят.

— Скажите, — спросила она, чтобы хоть о чем- нибудь спросить, — а что такое флокены?

— Скверная штука, — ответил старший сталевар. — Это когда, например, слиток испытывают на излом,

а там внутри оказываются трещины. И что самое скверное — получаются они как на грех в самых

ответственных сталях. Понимаете?

— А отчего они получаются?

— Ученые говорят разно. Большинство считает: от водорода. Внесешь с шихтой, со шлаком, с какой-

нибудь присадкой воду в печь, перегреешь ванну не в тот период, когда это можно, — вот вам и лишку водорода

получится. У тех ребят так и случилось. — Сталевар указал рукавицей на мартеновскую печь, возле которой

Оля только что видела отца. — Перегрели, — добавил он и снова взялся за свою великанскую ложку. Первый

подручный тотчас открыл заслонку печи, второй приготовил новый стаканчик и новый брусочек на чугунной

тумбе.

Оля вздрогнула, потому что ее неожиданно обняли за плечи и крикнули ей почти в самое ухо: “Оленька!

А я тебя всюду ищу”.

В Олино лицо заглядывали большие, серые, в длинных ресницах, глаза Вари Стрельцовой.

— Варя! — Оля схватила ее за рукав курточки. — Как же я забыла, что ты здесь работаешь!

— Вот видишь, — ответила Варя. В ее глазах было настороженное-настороженное выражение; она не

знала, как держаться с Олей: говорить ли слова сочувствия, или, может быть, вообще молчать о том, что

случилось. — Вот видишь, — повторила она, — а я тебя не забываю. Ну пойдем ко мне в лабораторию. Тут

недалеко, два двора пройти — и у меня.

По дороге она говорила:

— Это Павел Петрович мне сказал, что ты где-то здесь. Я была на третьем мартене, он там наводил

порядки, он мне и сказал, чтобы найти тебя.

— А что на этом мартене случилось? — перебила Оля, вспомнив, как размахивал рукой отец.

— Запороли плавку.

— Флокены?

— Флокены? — переспросила Варя. — А ты откуда знаешь?

Прежде чем отворить дверь с табличкой: “Лаборатория”, она удивленно посмотрела на Олю, а введя ее в