Молодость с нами

еще спал, погасила свет в комнатах, оделась и ждала в передней, пока оденется Павел Петрович. Она поправила

ему шарф, застегнула верхнюю пуговицу пальто, точь-в-точь как это делала мама, и они вышли к машине.

Павел Петрович поздоровался с шофером за руку, не сказав ни слова, и сел возле него; Оля устроилась на

заднем сиденье. Ей там было холодно, она ежилась. Все молчали. Оля, если наклониться сильно влево, видела в

шоферском зеркальце лицо Павла Петровича с закрытыми глазами, а если вернуться на место — морщинистое

лицо шофера Ивана Николаевича. По временам Иван Николаевич шевелил губами, у него при этом подымалась

левая бровь, — он что-то беззвучно говорил, тоже, наверно, слова утешения, а может быть, ругал злодейку-

судьбу или медицину.

Машина катилась в рассветной мгле по каким-то странным и незнакомым улицам. Надо было проехать по

проспекту Ленина через мост, к вокзалу, свернуть на улицу Куйбышева и дальше почти прямой путь до завода

отца. Так нет же, едут закоулками, мимо длинных темных заборов, трамвайных парков, через речки по дощатым

зыбким мостикам. Ни короче, ни быстрее не получалось. Впрочем, не все ли равно, как и куда теперь ехать.

Олю нисколько не удивило, что отец зачем-то везет ее к себе на завод. Ну, везет и везет. Возил как-то раз,

сразу после возвращения из армии. Ехали тогда долго, на трамвае, через весь город. Долго ходили по заводским

дворам, по цехам, сидели в каких-то конторках в табачном синем дыму, и с кем бы ни встречались, с кем бы ни

разговаривали, каждый раньше или позже спрашивал: “Это что же за невеста с тобой, Петрович?” И радостный

Павел Петрович отвечал: “Уходил — чуть ли не в люльке оставил, а вот в десятый класс перешла”. Оля при

этом стояла в сторонке и сильно краснела, ей казалось, что все они, в том числе и отец, говорят про нее как-то

слишком шуточно, по-нарочному.

С тех пор отец на завод ее не только не приглашал, а просто отказывался брать, хотя она, бывало, и

просилась. Он отвечал: “К чему эти семейные экскурсии!”.

— Ну вот, приехали! — сказал вдруг Иван Николаевич; Оля даже вздрогнула от неожиданности. Она

давным-давно позабыла не только, куда едет, но даже что вообще едет.

— Паспорт у тебя с собой? — спросил Павел Петрович, выходя из машины. Оля достала из портфельчика

институтское удостоверение.

— Полагается паспорт, — сказал Павел Петрович строго. — Без паспорта нельзя.

Но для дочери инженера Колосова сделали, видимо, исключение, и вскоре из окошечка бюро пропусков

на деревянном лотке выехали и Олино удостоверение и голубой талончик пропуска.

На заводском дворе, под шеренгами промерзших старых тополей и вдоль разметенных железнодорожных

линий громоздились сугробы грязного снега. За сугробами что-то очень визжало, Павел Петрович сказал, что

это циркульная пила. Когда стало тяжко ухать, так, что земля толкалась в подошвы ботинок, он сказал, что это

паровой копер, который заколачивает сваи. Было еще множество различных других звуков — еще что-то

рокотало, пыхтело, будто бы втягивало в себя воздух, звякало и похрустывало. Неслышный за этими шумами,

навстречу выкатил маленький паровозик с пузатой трубой. Он был приземистый, плечистый, окутывался паром,

шипел, и с него, будто седые усы, свисали сосульки.

— Павлу Петровичу! Здравия желаем!

Из окна паровозной будки смотрело тоже седоусое, прокаленное морозом и окутанное табачным дымом,

стариковское лицо.

Павел Петрович кивнул в ответ.

Потом они поднялись на второй этаж старинного сумрачного здания с очень толстыми стенами, такими

толстыми, что окна в них были подобны крепостным бойницам. Французским ключом Павел Петрович

отомкнул в длинном коридоре одну из фанерных дверей, на которой была табличка: “Главный металлург”. Это

был отцовский кабинет, в нем стояли большой письменный стол, кожаный диван, два глубоких кресла и

несколько стульев вдоль стен; на стенах висело множество диаграмм и фотографий чего-то вроде каналов на

Марсе или лунных кратеров.

Оля села в углу на диван, Павел Петрович сел за стол возле окна. Видимо, сквозь фанерные стены

хорошо были слышны и шаги и звук отодвигаемого кресла, потому что уже через минуту в кабинет один за

другим стали входить люди. Они буднично здоровались с Павлом Петровичем, буднично раскладывали перед

ним бумаги, ведомости, рапортички, ни о чем не расспрашивали, ничего не высказывали; то ли они делали вид,

то ли и в самом деле им так казалось, будто ничего в жизни инженера Колосова не изменилось, будто он и не

отсутствовал пять долгих дней, а вот ушел вчера вечером и сегодня утром вернулся в этот кабинет к привычным

делам и заботам.

Время шло, электрические часы на стене отщелкивали каждую минуту, люди в кабинете сменялись,

звонили телефоны, Павел Петрович разговаривал то с тем, то с другим, куда-то выходил, возвращался. А Оля

все сидела на диване. Отец о ней позабыл. Вот уже полтора часа, как он на нее ни разу не взглянул. У нее по

щекам бежали слезы, сдержать их она не могла, как ни старалась, они текли и текли, стало мокро под

подбородком и очень больно там, где сердце. Может быть, оттого, что она не сняла пальто в таком жарком

помещении. Она принялась было расстегивать крючки, но ее остановили слова Павла Петровича. Павел

Петрович отчетливо и раздраженно говорил в трубку телефона:

— В брак? Все сорок тонн? Этого быть не может! Но вы же знаете, что в эти дни я… у меня… ну ладно,

ладно, хорошо. Разберемся.

Он швырнул трубку на аппарат и постучал кулаком в задребезжавшую стену.

Вошел маленький рыжеватый старичок, у которого не только лицо, но и шея были в густых веснушках;

из-под белых бровей и ресниц смотрели сердитые глаза.

— Константин Константинович! — встретил его Павел Петрович. — Мне только что…

— Я слышал, — перебил старичок. — Увы, Павел Петрович, увы! И нечего тут разбираться, виновники

брака — мы. Морозов что-то такое перемудрил, а тут еще и Уткин…

— Я же сто раз говорил, зачем пускаете к ответственным плавкам всяких недотеп! Я же тысячу раз

предупреждал…

— Извините, — снова перебил старичок. — Вы насчет обратного предупреждали, Павел Петрович.

Чтобы никаких препятствий экспериментаторам.

Оля видела, как Павел Петрович опустил голову над столом, досадливо потирая лоб ладонью и морщась,

будто у него там, во лбу, сильно болело.

— Ну и что? — спросил он.

— А то: полагаю, перегрели металл в восстановительный период. Избыток водорода. Флокены.

— А марка-то, марка какая? Из инструментальных, что ли?

— Марочка, Павел Петрович… — Старичок настороженно оглянулся на Олю и что-то быстро шепнул в

ухо Павлу Петровичу.

— Какая неприятность! — сказал Павел Петрович.

Оля подумала о нем в эту минуту: “Какой ты странный, отец! Неужели в таком горе для тебя может

существовать еще что-то волнующее и заботящее тебя? Неужели ты способен понимать сейчас какие-то марки,

плавки, флокены? Папа, папа!.. Ведь мы потеряли нашу маму. Папа!..”

Павел Петрович тем временем стал надевать пальто. Старичок тотчас вышел за дверь. Павел Петрович не

успел еще застегнуть пуговицы, а он уже появился вновь в плотной шубе с круглым, очень похожим на

женский, черным воротником, в островерхой высоченной шапке из такого же черного меха; ноги у него прямо с

ботинками были сунуты в валенки, обрезанные наподобие калош.

Оля побоялась одна остаться в пустом кабинете; неизвестно, сколько тут придется сидеть в тоскливом

одиночестве; она вышла вслед за Павлом Петровичем и старичком, которого Павел Петрович называл

Константином Константиновичем, шла позади них по шпалам заводских путей, скользя и спотыкаясь. Отец и

Константин Константинович о чем-то спорили, — Оля не вслушивалась, о чем; она только смутно сознавала,