Труп

Вот он, труп-то, не телесный, а труп женской души, такого же живого существа, как и она, неизмеримо больше любящего того человека, которому, быть может, нет особенного дела ни до одной из них.

— Простите!.. Я ничего!

Струева подняла свое лицо, все облитое слезами. Глаза ее скорбно замирали.

— Я ничего! Это — нервы! Все еще остатки болезни… Знаете, для нас, женщин, слезы — дешевый товар.

Ее поблеклые губы хотели было сложиться в улыбку. Она села опять на стул, застенчиво оправила ленты своей шляпки и провела платком по лицу.

Ашимова не находила в себе никаких слов; она слишком много пережила в эти десять минут.

X

Лужайка отдыхала от сильного дневного жара под тенями спустившегося перед закатом солнца.

На бревнах — новых, не прошлогодних — сидели опять Ашимова и ее приятель Крупинский. Она была в темном кретоновом платье, без шляпки, как дачница. Он одет почти так же, что и в прошлом июле, когда лесная тропинка завела их сюда, на эту самую лужайку.

Наружность Лидии Кирилловны изменилась — к выгоде ее. Овал лица сделался тоньше и цвет кожи менее ярок. Слишком пышный бюст принял более строгие очертания. В глазах не было задорного блеска. Они углубились в своих впадинах и казались больше.

Крупинский немного пополнел. Но в тоне его приятельского разговора с Ашимовой звучало что-то новое.

Вчера приехал он повидаться с нею, и они повели свою первую интимную беседу только сегодня, на прогулке в лес.

Она ему все рассказала, и когда они пришли сюда и сели, он уже знал, что ее ребенок умер, что Струев "пожинает лавры" в Ковент-Гардене и подписал уже ангажементы в Вену, Неаполь и Мадрид, по два месяца в каждом городе. Прокурор не проронил ни одного изречения, ни одной шутки. Его глаза грустно и вдумчиво взглядывали на Ашимову и тотчас же опускались.

— Вот какие дела, Крупинский, — начала она своим приятным, низковатым голосом, не утратившим грудной звучности после болезни. — Не хотите ли дать заключение?

— Зачем же так, Лидия Кирилловна?

Он почти смущенно отмахнулся правой рукой.

— Да что же все в лирическом тоне разливаться? Как видите, пророчество ваше сбылось. Я перешагнула через труп.

— Позвольте, мало ли что болтаешь!

— Нет, вы были правы! Только я перешагнула через труп собственного ребенка… Могла бы и через другой труп перешагнуть, через забитую душу той женщины… но не хочу.

— Почему же? — искренно вскричал он и приподнялся.

— Вы ли это мне говорите?

— Я, Лидия Кирилловна. В чем же вы можете себя упрекнуть теперь?

— Вы, стало, плохо слушали?

— Нет, превосходно!

— Я жертв не желаю, Крупинский. Он до сих пор ее идол… Такова женская доля. Но во мне, кажется, этого идолопоклонства нет. Он — ее дорогое чадо. Она надеется, что рано или поздно он вернется к ней и у него будет семья, у него будет мать, нянька, все, на что она способна для него и на что я неспособна.

— Вы?

— Нет, неспособна.

Ашимова провела по лбу рукой, и брови ее нервно сблизили свои концы.

— Зачем лгать самой себе? Я только воображала о себе многое. Смерть моего мальчика научила меня знать себя лучше. Да, живи он — я бы не отказалась быть женой Струева — для сына. И то, едва ли!

— Лидия Кирилловна!

— Едва ли, — повторила она с ударением. — Он бы и меня бросил, стало быть, и его покинул бы. Дать ему имя? Так ведь он был незаконный!

— Нынче стало легче вернуть права ребенку.

— Нет, я вряд ли бы пошла на это. Я хочу с совестью в ладу жить; всегда передо мной стоял бы призрак этой женщины… Как она тогда не выдержала и зарыдала, бросившись головой к ногам моим — такие минуты не забываются. Особенно когда страсть перегорела; а она перегорела.

— Однако… Явись он сюда, вот сейчас, вы бы кинулись к нему и пошли бы на все?

Не сразу ответила она.

— Не знаю… Вряд ли… Я ему — уже в тягость. Он меня зовет туда, но как? Для очистки совести. Да если бы я ему и по-прежнему нравилась — зачем я ему? Он идет полным ходом, и я для него обуза.

— Что вы говорите! Но вы пошли бы рука об руку!

— Я мечтала об этом. Голос у меня есть, но не Бог знает какой… Хорошо, если и в провинцию получу ангажемент. А уцепиться за него, чтобы он всюду меня таскал и, в виде подачки, выговаривал для меня места третьей конпримарии — я слишком горда. Что ж! Каюсь, гордость — мой коренной порок, но он, по крайней мере, удерживает от гадостей и унижений.

Горечь сложила ее губы, немного побледневшие, в усмешку.

— Вы не думайте, что во мне ревность, самолюбие говорят. До меня дошли слухи о его новых победах в Лондоне, об этой американке… с которой он пел в «Эрнани» с таким успехом. Нашлась какая-то добрая душа, анонимно прислала мне корреспонденцию, где есть прозрачный намек на то, что баритон и примадонна так искренно увлекаются на сцене, как могут только увлекаться взаимно любящие сердца. Есть и еще намек — на возможность свадьбы… Почему же нет?.. Крупинский, я не хочу говорить о нем дурно… У него такая уж натура: год — одно увлечение, следующий — другое. Неунывающий артист!.. Лучше я вам скажу про себя: настоящей, роковой любви к нему у меня нет… А ребенок наш умер! Стало… Остальное вы сами доскажете; вы в логике — первый мастер. Вы видите, я не рисуюсь, я — не в отчаянии… Буду жить, работать, за счастьем погожу гнаться. Обожглась! На первый раз довольно.

И она глухо засмеялась.

— Если так, — заговорил он, опять подсаживаясь к ней, — что ж!.. Я рад за вас, Лидия Кирилловна.

Он как бы перебил самого себя. Его речистость ему изменяла в первый раз с нею. Вбок поглядел он на нее с тревожным сочувствием. Можно было догадаться по движению рук и головы, что им овладевает волнение, которое ему трудно одолеть.

— Урок слишком тяжкий… И вы меня простите за все, что я в прошлом году изрекал, вот здесь.

— Напрасно!.. Если бы я помнила, как надо, ваши слова… о трупе, я бы не кинулась так напролом… не тешила бы так свое…

Она искала слова.

— Женское себялюбие, — выговорила она грустно и смолкла.

Крупинский протянул ей молча руку. Она пожала.

В его пожатии была дрожь, замеченная ею. Этот "сушка-прокурор", — как она его звала часто и в письмах, — человек с душой и предан ей.

Только ли предан? Не заговорило ли в нем более нежное чувство? Вопрос выскочил в ее голове сам собой… Она не устыдилась и не испугалась его.

Но голова продолжала работать. И сердце помогало этой работе головы.

Нет, — сказала она про себя, — не надо мне мужских подачек. И для меня, и для него унизительно, если он даже и полюбит меня.

Она способна была выговорить это вслух, начни он изливаться.

Что же тут мудреного? Мужчины, не меньше женщин, гоняются за миражем страсти, да вдобавок еще любят играть в великодушие, спасать, на каждом шагу принимать жалость за любовь.

А жалости она не хочет. И любить она не может, в эту минуту… Своего приятеля Крупинского способна полюбить, как хорошего человека.

Но такому человеку надо другую жену.

— Милая, — прошептал он и стыдливо прикоснулся губами к ее руке.

— Пойдемте… Мы старые приятели, — возбужденно и громко сказала Ашимова. — Нам нечего обижать друг друга жалостью.

И, молча, пошли они в обратный путь.

ПРИМЕЧАНИЯ

Рассказ удостоился высокой оценки Л. Н. Толстого, записавшего в своем дневнике от 9 августа 1892 г.: "Вчера читал Бабар<ыкина> Труп, очень хорош<о>".

Стр. 449.…в поярковой темной шляпе… — т. е. в шляпе, сотканной или свалянной из поярки — шерсти с овцы первой стрижки, ярки.

Стр. 450. …гётевский Фауст <…> вскрикиваетno-латыни: Jncubus! Jncubus! — См.: Гете И. В. Фауст, ч. 1, карт. 1.