Труп

— Ведь ей же предложено?..

Слово «отступное» остановилось у ней на губах.

— Об этом и слышать не хочет… Как только адвокат заикнулся — с ней сделался сильнейший припадок, насилу оттерли.

— Скажите пожалуйста!

Ашимова сделала презирающий жест свободной рукой; в ее потемневших глазах блеснула ненависть к разлучнице, усиленная тем, что она смеет еще падать замертво от оскорбленного чувства, как будто они, то есть муж ее и та, кого он полюбил, ниже ее по своим чувствам!..

— Это ее дело!

— А ты, Анатолий, веришь в такое бескорыстие?

— Не в том вопрос, милая… Надо довести ее до того, что нам необходимо. Средство одно: взять вину на себя.

— Никогда! — крикнула Ашимова. — Это значит — идти на огромный риск. Всякий может донести на нас, если бы даже и нашелся священник, который согласится обвенчать…

— Погоди, — все с той же блуждающей улыбкой остановил он ее, — да и на это надо получить ее согласие. Она ведь не говорит, что ей самой необходима свобода, потому она и не хочет брать вину на себя… Уперлась на том, что так нельзя, совесть ей не позволяет… И детей тут приплела.

— Детей? — спросила Ашимова таким звуком, точно она в первый раз услыхала о их существовании.

— Ну, да, детей, — наморщив лоб, повторил он. — Видишь, по ее рассуждениям, развод — нравственная гибель для детей… Лучше так разъехаться, но не отнимать совсем у детей отца или мать, или обоих вместе.

— Это фарисейство! Всякая ханжа так рассуждает! А просто — впилась в человека и не хочет никому уступать его! Гадость какая!

Плакать она не могла; но в горле перехватывало, и она близка была к нервному припадку.

Он, молча, привлек ее, и она прильнула к нему, чувствуя, как глаза ее становятся влажными.

— Переждать надо, — тихо заговорил он, покрывая ее лоб и глаза короткими поцелуями. — Не волнуйся… не порти себе крови!

Его голос звучал мягко и беспомощно. Жалость зажглась у нее в сердце, жалость не к нему одному, а и к себе, к ним обоим. Больше года любят они друг друга, сдерживают себя; страсть в них трепещет, а они должны томиться. Во имя чего?..

Сколько раз он сам почти убегал от ее ласк — и она с полусознанным эгоизмом девушки не хотела понять, как ему трудно бороться с собой.

Ждать! Чего же ждать?.. И неужели оттого только они будут достойны презрения, что их законному счастью мешает какая-то дрянная ханжа и лицемерка?

Белые руки ее обвились вокруг его шеи… Она часто и с возрастающим пылом начала целовать его.

— Лидия! — шептал он. — Радость моя!.. Пощади меня!..

— Нет, не надо!.. Прости!.. Я сама была эгоистка… Два раза не живут на свете!

Злобное чувство примешивалось к взрыву ее страсти. Она точно мстила той женщине, хотела показать, что презирает в ней права жены, что их любовь выше ее затхлой и себялюбивой морали.

Голова у нее закружилась.

Ни страх за будущее, ни укол совести ни на секунду не смутили ее… Она бросалась навстречу всему…

VI

Весна — тяжкая и запоздалая — поливала город мелким дождем и держала его в постоянной мгле.

В сумерках, наступивших слишком рано, Лидия Кирилловна лежала одетая, на постели, все в той же квартире.

Ей было сильно не по себе. С утра чувствовала она страшную слабость… Голова, от мигрени, минутами совсем замирала.

Она ждала.

Ее душевное состояние делалось с каждым днем все хуже и хуже… Факты стояли перед нею; давили… Скоро — не больше, как через месяц или шесть недель — она будет матерью.

Это подкралось так неожиданно, так предательски… «Неожиданно» — для нее, как для всякой девушки, увлеченной страстью. Но в этом она не винит его, не винит и себя. Так должно было случиться… Виновница — все та же, ненавистная ей женщина, Анна Семеновна, жена Анатолия Петровича Струева. Столько месяцев прошло — и ничто не сделано. Они не обвенчаны. Так — как собака — это сравнение Ашимова употребляет каждый день — лежит на сене, и сама не ест, и другим не дает.

Зима прошла или, лучше, проползла слишком быстро и не дала ничего… Дебютировать ей не удалось. Не могла она и уехать в Италию, поучиться в Милане… Не могла, не по неимению средств, а потому, что не хотела оставить его, надеялась на дебют здесь. Теперь нельзя показаться на сцене… Дебют ей предложили весной. Но как же она выйдет, в ее положении?

Здоровье покачнулось и так быстро. Она почти всю зиму пролежала в постели или на кушетке. С поста стало уже совестно показываться к знакомым. Внутри у нее клокотало. Из-за самодурства и злости старой, постылой жены она не должна выносить такие страдания. Что же тут позорного, что она делается матерью, когда она любит, любима, честна, до педантизма, во всем, в последнем пустяке; когда ее права на уважение и признание ее чувства неизмеримо выше, чем у той постылой и ехидной женщины?

Все это давит и его. Он — артист. Ему нужна подруга во всем блеске и обаянии молодости, здоровья, красоты, веры в свои силы. А она хиреет, не может скрывать своего уныния и раздражения. С ней он, по-прежнему, деликатен; но ему тяжко.

Несколько раз она не воздержалась, стала упрекать его в том, что он не достаточно энергически действует… Но что же ему делать?.. Не зарезать же свою жену, не отравить же ее? Насильно он не может заставить ее дать развод.

Пригрозить, что отберет детей? Она доходила до того, что указывала ему и на это средство. Он не поддавался; по крайней мере, ничего сам не говорил в таком направлении… Раз только сообщил, что советовался с адвокатом насчет детей. Тот ему сказал:

— Добровольно она не отдаст. Дети ее любят… По приговору суда вы вряд ли получите их. Скорее она могла бы добиться того, что вас заставят давать на содержание детей.

Он ничего на воспитание их не дает — она не требует, не пристает. Но это только тактика, средство отнять малейший повод предъявить к ней какое-нибудь неудовольствие… Пускай все считают ее мученицей и праведницей!.. А на них падет весь позор.

Но в чем же "позор"?

Этот вопрос задает она себе беспрестанно, и сознание своей правоты гложет ее и усиливает хворость, мешает работать, отнимает всякую бодрость духа.

Больше недели, когда она не присаживалась к инструменту и не вокализировала. Да и голос стал глуше, слабее и грубее. Минутами она боится и совсем его потерять.

И тогда, что с ней будет?

Она доживает свой капиталец. Еще один сезон — и не останется и двухсот рублей — процентов, а разве на это можно жить? Без голоса один заработок — давать уроки. Но нынче столько преподавательниц пения… Мрут с голоду. Да это только для себя одной, а ведь через шесть недель тут будет еще существо… Его надо кормить, одевать, воспитывать, учить. Брать с отца — постыдно. Это будет значить: ты обязан содержать и ребенка, и меня, потому только, что я тебе отдалась… Не ее личность значила что-нибудь, не душа, не талант, не нравственные правила, а только смазливое лицо, да роскошная фигура, как первая попавшаяся содержанка, как "барышня с поддержкой", то, чего она так страшилась, что вызывало в ней такое отвращение.

Ашимова повернулась лицом к двери в гостиную, и ей стало опять нестерпимо тяжко от головной боли и замираний сердца.

Она ждала его больше двух часов. Он обещал заехать после репетиции. Все эти дни он как-то и возбужден, и озабочен… Точно он что скрывает от нее; но уж наверно не какую-нибудь радостную весть.

Голова так у ней закружилась, что она не услыхала звонка в передней. Горничная просунула голову в дверь и шепотом окликнула ее:

— Барышня!.. Лидия Кирилловна!

— Что такое?

Она с трудом овладела собой.

— К вам барин…

— Зачем же вы докладываете?.. Просите!

— Да не Анатолий Петрович… Вот карточку приказали отдать.

На карточке Ашимова прочла фамилию их адвоката. Она с ним никогда не встречалась. Все переговоры велись Анатолием Петровичем. Сначала она ценила эту деликатность; а потом жалела, что ее не допускают.