Том 4. Очерки и рассказы 1895-1906
Том 4. Очерки и рассказы 1895-1906 читать книгу онлайн
В третий том Собрания сочинений Н.Г. Гарина-Михайловского вошли очерки и рассказы 1895–1906 гг.
Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних чтение данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту [email protected] для удаления материала
— А что, место учителя свободно? — И, махнув рукой, рассмеявшись по-детски, сказал: — Выгнали!
— Ну? — заревел, присев от восторга, Геннадьич.
— Ей-богу!
— Молодец! Рассказывай, за что?
— Да и рассказывать нечего: глупо уж все это вышло, — проговорил Писемский, присаживаясь к столу.
Он огорченно оглянулся и бросил шляпу в угол.
— Пришел Василий, — Писемский по-детски рассмеялся и показал на Лихушина, — вот его заместитель, и сказал, что господа велели школу под барский дом повернуть.
— Ну, на это права они не имеют, положим, — заметил Лихушин.
— Тебя, что ли, спрашивать будут? — усмехнулся Писемский и опять серьезно продолжал: — Горянов тут много напутал: какой-то, видите, будто бы мальчик из моей школы ему сказал, что бога нет и что это будто бы я сказал мальчику.
— Сказал? — лукаво подмигнул Писемскому Геннадьич.
— Да, что я сумасшедший? Комичнее всего, что сам батюшка возмущен, распинается, что этого не было и быть не могло… С библиотекой тоже… Одним словом, изобразил меня перед владельцами таким, что, того и гляди, и их самих потащат…
Геннадьич кричал:
— Господа, ура! За Шурку! Ах, черт, как у них тут весело будет, ей-богу! не плюнуть ли уж сразу на все эти изыскания? А то пойдем с нами, Шурка?
— Нет, уж я насчет школы, — усмехнулся Писемский.
— И пчельник мы тебе навяжем, — говорил Лихушин, быстро глотая щи.
— Пчельник — согласен: летом, с ребятишками — одна прелесть…
— Я с изысканий, Шурка, прямо к тебе на пчельник, — сказал Геннадьич, наотмашь ударив по плечу Писемского.
У Писемского сразу нашлась работа.
Дело в том, что, несмотря на большой состав служащих, в разгар работ их все-таки не хватало, и вот понемногу все грамотные из Князевки, бывшие ученики жены, превратились в надсмотрщиков. Многие из них успели порядком призабыть свою грамоту и теперь после посева, энергично принялись с Писемским за ее восстановление.
Я думаю, что характеристика нашей компании будет не полная, если я не скажу несколько слов еще об одном члене ее — Галченке.
Он пришел пешком, молодой, высокий, худой, до крайности оборванный.
Он вошел ко мне и, не стесняясь своим видом, покровительственно протянув мне руку, сказал:
— Галченко. Я зашел к вам узнать, нет ли у вас какой-нибудь работы?
— В каком роде?
Галченко уже сел и, обтирая пот с лица, сказал небрежно:
— А уж это сами придумайте.
— Хорошо, пока поживите с моими товарищами.
И я направил Галченко к Геннадьичу.
— Это очень интересный субъект, — сказал мне вечером Геннадьич, — возьмем его на изыскания пикетажистом, — больших знаний здесь не нужно.
Так и порешили, а так как разрешения приступить к изысканиям еще не было, то с Галченко проходился предварительный курс.
Галченко пренебрежительно слушал и говорил:
— Понимаю: ерунда…
— Ну, теперь попробуйте сами, — сказал ему как-то Геннадьич и задал самостоятельную работу.
Работа была небольшая, а между тем Галченко не явился ни к обеду, ни к четырехчасовому чаю.
— Надо идти к нему, — решил Геннадьич.
Он нашел Галченко в овраге, в меланхолическом созерцании сидевшего на земле.
— Ну, как дела?
— Дрянь.
— Вы до чего же дошли?
— До полного отчаянья дошел, хочу совсем уйти от вас: все равно ведь ни инженером, ни вором никогда не буду…
Временный упадок духа скоро, впрочем, прошел у Галченка, и он опять на каждом шагу постоянно твердил с громадным самомнением:
— Ерунда!
Вообще он имел такой вид, как бы говорил каждому человеку, с которым встречался:
«Друг мой, и рта лучше не открывай: надо примириться с тем, что ты, и все, что в тебе, — ерунда».
Почти не слушая Геннадьича, он с апломбом осаживал его:
— Ерунда!
Сажину говорил:
— Окончательная ерунда.
— Что же, наконец, по-вашему, не ерунда? — приставал к нему Геннадьич, — анархизм?
— Ерунда.
— Толстовщина?
— Ерунда.
— Декадентство?
— Ерунда.
— Сверхчеловек вы, что ли?
— Ерунда.
Но однажды, прижатый к стене, он изложил, наконец, свои взгляды.
— В сущности, если отделить всю его отсебятину, — резюмировал Сажин, — получается теория государственного социализма в буржуазном государстве с прибавкой русского чиновника: не ново во всяком случае.
— Ерунда, — авторитетно махнул рукой Галченко.
— Сами вы, друг мой, ходячая ерунда, — на этот раз как союзник Сажина ответил ему Геннадьич.
Галченко, конечно, не обратил никакого внимания на слова Геннадьича.
Галченко по целым дням где-то пропадал.
Иногда видели его где-нибудь евшим с крестьянами в поле.
Однажды, гуляя, Галченко забрел верст за десять от Князевки и устал. На лугу паслись чьи-то лошади, и Галченко, долго не думая, сел на одну из них и поехал назад в Князевку. Очень скоро после этого его нагнали и со всех сторон окружили верховые крестьяне.
— Стой!
Галченко, ни больше ни меньше, как приняли по его действиям и костюму за конокрада.
Положение его было очень опасное, потому что с конокрадами крестьяне обыкновенно расправляются судом Линча.
Галченко, поняв опасность, ввиду крайности назвался ненавистным ему именем инженера.
На счастье его с ним был компас, и он представил его, как доказательство своего звания.
После совещаний крестьяне решили все-таки проводить Галченко, не доверяя ему, в Князевку.
И вот, высокий и худой, на белой кляче, появился во дворе князевской усадьбы Галченко, окруженный толпой верховых крестьян.
Мы все высыпали во двор, и Галченко, хотя и смущенный, начал свой рассказ с своего обычного:
— Ерунда: понимаете, — ну, устал я, а хозяев нет, — приеду, думаю, и отошлю лошадь, конечно, заплачу…
Геннадьич визжал от восторга. Один из конвоировавших Галченко крестьян, когда недоразумение уже выяснилось, сказал мне с упреком:
— Ты бы хоть портки новые купил ему: вишь рваный весь какой ходит.
— Да ведь не хочет, — отвечал я.
Верстах в двадцати от меня жил один оригинал дворянин. Выстроил он себе пароход, который должен был ходить по льду, но не ходил; мельницу, которая не молола; держал громадную дворню, часть которой составляла конную стражу, одетую в старинные костюмы. С этой стражей он носился по своим полям, и горе было нарушителям издаваемых самодуром законов. Стража его готова была на всё: секли и, говорят, даже без вести пропадали в этом имении люди.
Доступ к владельцу был крайне сложный. У ворот стоял часовой, которому сообщалось имя приехавшего. Этот часовой кричал имя швейцару, тот передавал дальше лакею при дверях, у каждой двери находился такой же лакей, пока очередь не доходила до двери той комнаты, где находился владелец. Таким же путем получался обратный ответ.
Галченко умудрился не только попасть к этому помещику, но даже прогостил у него несколько дней.
— Замечательно интересный субъект, — лаконически сообщил нам возвратившийся Галченко.
И на все остальные расспросы отвечал:
— В свое время всё узнаете…
Действительно через несколько дней в местной газете появились очерки под заглавием: «Типы современной деревни».
В число их попал и помещик-самодур.
Галченко имел мужество сам отнести этот нумер газеты помещику.
— Вот чудак, — рассказывал, возвратившись, Галченко, — можете себе представить, он обиделся на меня.
— Может, — отвечал Геннадьич, — вздули вас?
— Вздуть не вздули, а влетело…
— Да уж признавайтесь.
— Ерунда… Но странно, ей-богу, как у людей совершенно нет общественной жилки, нет способности видеть самих себя со стороны: говорит, что я не его, а урода какого-то изобразил…
Галченко весело рассмеялся.
Галченко пришлось еще больше убедиться в отсутствии способности видеть себя со стороны, когда в очереди очерков появился Лихушин.
Лихушин, хотя и был изображен крупным и талантливым инициатором, но человеком, у которого и все его дело было построено на его «я», и служил он своим делом только вящей эксплуатации крестьянского труда да набиванию хозяйского кармана.