Равнодушные

Никаких украшений на ней не было: ни брошки, ни серег в ее маленьких бледных ушах. Только обручальное кольцо одиноко и, казалось, сиротливо блестело на белой тонкой и длинной красивой руке.

Она взглянула на своего красивого, моложавого и здорового мужа с чувством любви, зависти и снисходительного презрения к человеку, которому она давно перестала верить, не переставая любить.

И ее глаза словно бы помолодели, останавливаясь на муже и невольно любуясь им. Быть может, он и теперь ей казался таким же красавцем, каким был много лет тому назад, когда она была счастлива.

— Присаживайся, Тоня. Ну, что твои нервы? Как ты себя чувствуешь?

В его голосе, мягком и вкрадчивом, звучала та нотка нежной чувствительности последних десяти лет супружества, какою иногда мужья дарят жен, которых перестают любить, как жен, и обманывают.

И, вероятно, не столько из-за кроткого и терпеливого характера жены, сколько из-за того, что Николай Иванович обманывал ее, он иначе не говорил о ней, как называя «святой женщиной», особенно если «святая» не делала сцен ревности.

— Ничего… Немного лучше… Что это ты такой нарядный сегодня, Коля? — спросила Антонина Сергеевна.

И в голове ее пронеслась мысль: «Для кого это он так нарядился?»

— Нарядный?.. Это оттого, что в сюртуке, Тоня?

— Обыкновенно ты по вторникам не надеваешь его.

— Сегодня обещал Никодимцев быть… Неловко как-то быть слишком по-домашнему…

— И много народу у нас сегодня будет?

— Я думаю… порядочно… Нэрпи приедет… Пианистка Корецкая.

— Надоели эти фиксы, Коля…

— А ты думаешь, мне не надоели, Тоня?

— Так зачем же мы их продолжаем и ты зовешь публику?..

— Я не зову… Привыкли к нашим вторникам… И наконец для Тины…

— Тине… ты знаешь… они не нужны… она говорила…

— Ну, мало ли что она говорит… Все же молодые люди бывают… Сегодня молодой Гобзин приедет…

— Гобзин? Что это такое Гобзин?

— Единственный сын миллионера Гобзина… Приличный. Кончил университет… А за ужином, Тоня, надо Никодимцева около Инны посадить… Инна умеет занимать…

— Я скажу ей… Только захочет ли она?.. Никодимцев, быть может, неинтересный…

— Напротив… Умница… И наконец что это за разборчивость такая?.. Кажется, Инна… не особенно разборчива… Один ее благоверный чего стоит… и вообще… этот хвост ее поклонников, которые таскаются за ней всюду: и в театры и в концерты… Я, конечно, не придаю этому значения, но все-таки, мой друг, молодой женщине надо быть осторожнее. Мало ли что скажут! — прибавил Козельский, принимая серьезный и несколько огорченный вид.

«Ты-то хорош!» — не без горечи подумала Антонина Сергеевна.

И, обожавшая своих детей, видевшая в них одни совершенства и сама слишком правдивая и чистая, чтобы подозревать их в чем-нибудь дурном, горячо проговорила:

— Что могут сказать об Инночке? О ней только клеветники могут говорить дурное!..

— Конечно, сказать нечего, собственно говоря… Я, Тоня, только говорю, что Инночка любит, чтобы за ней ухаживали…

Отец хорошо знал, что могли сказать и что не без основания говорили про Инну.

Но он не хотел огорчать жену, да и не смел бы сказать, если б и хотел, понимая, что не ему обвинять дочь за ту несколько странную жизнь, которую она вела. Он не раз встречал у нее целую стайку довольно пошлых молодых людей, которые слишком бесцеремонно целовали ее руки. Он видел ее катающейся на рысаках с одним из таких поклонников. Он даже раз занял деньги у господина, которого заставал у Инны в те часы, когда для визитов еще рано, и в котором опытный его глаз сразу признал подозрительного друга дома.

И, не далее еще как третьего дня, он имел весьма щекотливую встречу с дочерью в коридоре отдельных кабинетов одного модного ресторана.

В четвертом часу утра он выходил из отдельного кабинета с пикантной француженкой, бывшей одним из его мимолетных увлечений, которыми он изредка разнообразил свои регулярные свидания с предметом своей более прочной связи. И в ту же минуту из соседнего кабинета выходила Инна, значительно возбужденная и веселая, под руку с каким-то господином, которого Козельский видел в первый раз.

Отец и дочь встретились лицом к лицу, и оба благоразумно не узнали друг друга.

И встреча эта больно кольнула Николая Ивановича, задевши его родительские чувства и самолюбие… Его дочь таскается по кабинетам!

И, кроме того, он был возмущен, как опытный в любовных делах человек, неосторожностью дочери.

«Хоть бы вуаль густую надела!» — подумал отец.

Но едва ли еще не сильнее было оскорблено его эстетическое чувство джентльмена и умного человека невзрачным видом, неважным пальто и довольно-таки идиотским, некрасивым лицом молодого спутника Инны.

«Точно лучше не могла найти!» — мысленно обвинил он дочь, глубоко оскорбленный, что такая красивая и неглупая женщина, как Инна, да еще похожая на него, ездит в отдельные кабинеты с таким плюгавым господином.

— Инна, должно быть, несчастлива с мужем, Коля… Оттого она, быть может, и кокетничает немножко! — сказала мать.

— Сама выбрала своего Левушку.

— Ошибиться так легко!..

— Она что же… жалуется?

— Инна никогда не станет жаловаться, Коля… Но, мне кажется, она не любит Леву… А ведь жить с нелюбимым мужем… Что может быть ужаснее для порядочной женщины!

— Но разве он такая скотина, что сам не понимает этого?.. Тогда я с ним поговорю.

— Надо прежде с Инной поговорить… Даст бог, мои предположения ошибочны… Чужое семейное счастье такая энигма! [7] — раздумчиво прибавила Антонина Сергеевна.

Его превосходительство не любил разговоров с женой на такие темы и, благоразумно не подавая реплики, взглянул на часы и проговорил:

— Половина десятого… Ты не позволишь ли подать самовар и не напоишь ли меня чаем, Тоня?

— С удовольствием.

И Антонина Сергеевна поднялась с широкой оттоманки.

«Святая женщина!» — умиленно подумал Николай Иванович и сказал:

— Ты мне сюда пришли чай, Тоня!

— Хорошо! — ответила жена.

И тихо вышла из кабинета, полная затаенного ревнивого чувства, которое всегда возбуждалось сильнее, когда муж бывал наряден и, как казалось Антонине Сергеевне, неотразим. И к тому же она не знала, какая женщина владеет теперь им и для кого он так нарядился.

Разумеется, она не поверила, что для Никодимцева.

«Для кого же, для кого?»

С тех пор как Николай Иванович разошелся с последней своей дамой, хорошо известной Антонине Сергеевне, она в неизвестности. А что новая дама есть, в том нет ни малейшего сомнения. Антонина Сергеевна, слава богу, хорошо изучила мужа! И непременно из общества. Она тоже знала известную щепетильность мужа.

Она испытывала мучительное любопытство непременно знать тех женщин, из-за которых она страдала и была отставленной женой, а между тем вот уже два года как Антонину Сергеевну беспокоит тайна новой связи, словно постоянная гнетущая зубная боль. Она подозревала многих, но ни в одной из подозреваемых не могла признать ту «подлую женщину», которая увлекает женатого человека.

На этот раз Николай Иванович, вероятно, проученный прежним опытом, ловко скрывал свои амурные

дела. Ни одной оброненной записки, ни одного компрометирующего появления с кем-нибудь в театре…

Но она узнает! Быть может, сегодня же узнает, кто эта женщина, подумала Антонина Сергеевна, наливая мужу чай по его вкусу.

И — странное дело! — мысль о том, что она узнает, кто любовница мужа, несколько успокоила Антонину Сергеевну.

В столовой появилась Тина, маленькая рыжеволосая блондинка ослепительной белизны, с бойкими глазами и вздернутым носом, что придавало ее хорошенькому лицу задорное, вызывающее и даже дерзкое выражение.

— Хорошо, мамочка? — бойко проговорила она уверенным тоном, вполне убежденная, что хорошо, и остановилась перед матерью веселая, улыбающаяся и нарядная в новом светло-зеленом платье.

— Отлично, Тиночка… Отнеси, голубка, папе стакан… Да смотри, не пролей на блюдечко. Папа эго не любит…