Былина о Микуле Буяновиче

— Я тебя не понимаю, братец! — сказал Проезжий, отступая.

— А мы очень даже понимаем! — потряс головою Петрован. — Мы понимаем, што к нашему брату эдакие господа зря в гости не приходят и денег задарма нам не сулят. — В голосе Петрована задрожали крепкие, соленые, мужицкие слезы. Он ткнул пальцем в сторону дочери, — Она у меня, скажу тебе, как голубица белая, ничем себя не замарала. А ты, знать, славу про нее дурную положить желаешь?

Дуня выступила на середину избы.

— Тятенька!..

Но Петрован лишь поднял руку — дескать: замолчи и продолжал сдавленным дрожащим от обиды голосом:

— У меня, ваше благородие, всего и радости што сын да дочь и я их никому не отдам в обиду!.. И никаких нам от тебя подарков не надобно. А она вон, соседушка-то, прямо мне зубами чакнула. Не будь, говорит, ты глуп, не продешеви! Слыхал ай не?

И Петрован уже сквозь исказившее его лицо слезы выкрикнул:

— Да я скорее в петлю лягу, нежели на эдакие дела соглашусь!

— Какая глупость! Да понимаешь ли ты, что я к тебе по делу, по охотничьему?.. Мне сказали, что ты можешь живым волка и лисицу поймать. Понимаешь?.. Я ученый… И никакой я не…. Он поперхнулся, потому что в это время бабушка Устинья, вынув деньги из-за пазухи, подошла к нему и тихим, сдавленным голосом сказала:

— На, батюшка, возьми свои деньги назад! Коли эдакое дело, не надо нам твоих денег… Спаси те Бог, не надо!

Петрован разъярено бросился на тещу:

— А ты на што брала их! Когда успела? Значит правду Спиридоновна-то говорила?!

Сжав кулаки он бросился к Проезжему.

— Возьми свои деньги поганые и уходи отсюда! Уходи, я говорю тебе!..

Проснувшийся Микулка закричал от испуга, и бабушка Устинья, схватив за руку Петрована, нараспев сказала ему с пренебрежением:

— Да не ори ты! Робенка-то перепугал… Я почем знаю, што у вас там вышло. Я от простой души взяла. Думала, што правду на обнову дитенку безвинному…

Проезжий понял, что никаким его словам, никто здесь больше не поверит и пятясь к выходу, лепетал беспомощно, но задушевно, потому что видел оскорбленное и чистое, невинное лицо простой, явно ни в чем неповинной девушки.

— Ну, ради Бога! Это же не правда!.. Это ложь! Ну, что это такое? Я не понимаю! — и вышел, запнувшись за порог и надевая шапку уже за дверьми.

Илья расхохотался ему вслед с нескрываемой радостью.

— За лисицей, за живой, приехал, а? — выкрикнул он, подбегая к Дуне. — Вот дак поохотился… Позверовал!

Парень залился веселым, громким смехом.

А Дуня, пятясь от него, трясла перед его лицом руками и сквозь слезы говорила:

— А тебе смешно, Илья Иванович? Тебе все смешно?.. Ну ничегошеньки ты не понимаешь!

Петрован, согнувшись, оперся рукой о стол и замер с опущенными к полу глазами. Бабушка полезла на печь и утешала плачущего внука:

— Не плачь, сыночек, не реви. Потом она повернулась к Петровану.

— Может человек-от и взаправду с добром пришел к тебе, а ты целый Содом поднял. А он, на грех-то, может из начальства… Ну и дикой же ты, Петрован!

Петрован, нахмурившись, стал снимать зипун.

— Дикой! — передразнил он. Потом угрюмо прибавил, — Небось тут станешь дикой…

Илья постоял еще немного, поглядел на Дуню и, увидев ее вздрагивающие плечи, нехотя шагнул к выходу.

— Што ж… И я могу уйтить… Прощайте!

Ему никто даже не ответил. Он вышел и сердито хлопнул дверью. А Петрован, тронутый тихими слезами дочери, неловко подошел к ней и неумело, крючковато обнял ее плечи.

— Ну, што ж ты плачешь? Ну, чего ты? Будя, будя!

У бабушки Устиньи только теперь застучали старые, расшатанные зубы. Руки хватались за глаза, а в глаза как будто кто песку бросил. Плачет, а слез нет. Пересилила себя и твердым голосом распорядилась:

— Стели отцу, Авдотья, да дай пареньку-то молочка чашку. Сами-то и так уснете. Завтра, разбужу до свету.

Помолчала и глухо проворчала:

— Навечеровались!.. Свечку-то наполовину сплавили…

Рассказ второй

На улицу носа показать нельзя, ресницы леденеют и слипаются от пара изо рта, нос трескается под невидимыми жалящими иглами, щеки покрываются белоснежными мертвыми пятнами и какую шубу ни надень — она отлипает от тела холодной шелухой. А под подошвами стоит визг, как будто они давят тысячи злющих и пронзительно вопящих ледяно-белых змей.

Из закутанных дворов сквозь щели заборов и сквозь поветный настил — пар валит от дыхания коров и лошадей. В это время скот без корма, как изба без топки, стынет и мерзнет.

У коров и лошадей на мордах белые, снежно-ледяные маски от дыхания. Большие черные глаза смотрят из-под них печально и просительно.

Шкуры на дворнягах ощетиниваются. Оборони Бог в это время обозлить собаку. Давно забытый закон согревания теплым, насыщенным еще горячей кровью мясом, вспоминается тогда собаками. Псы сибирские делаются в это время смелыми настолько, что не только загнанного той же смелостью в деревню волка могут осадить и разорвать на части, но и друга — человека могут растерзать и съесть горячим. Особенно, если собаки действуют артелью.

Но на дворе Святки и разве кто удержит молодежь в избе? Если мороза бояться, то и скоту корму давать нельзя и сам с голоду подохнешь, сидючи в нетопленой избе.

Только потеплее одевайся, попроворней двигайся и крякай чаще, чего-нибудь кричи и ухай и не замерзнешь! Так наказывают люди старые, бывалые.

Но разве молодежь послушается старших? Разве молодая кровь чего-нибудь боится? Никогда в жизни и нигде на свете.

А русские Святки только раз в году бывают и всегда в Крещенские морозы — чего же сидеть дома? Да и всего-то для веселья три дня с половиной. Уж под Крещенский Сочельник ни плясать, ни образину надевать нельзя. Хорошо в селе, где церковь есть и где в Крещенье можно в освященной проруби выкупаться: смыть святочные потехи дьявола. А в деревнях, где нет церкви, в Крещенский Сочельник маскируются только безбожники да неуемная безотцовщина.

А тут же еще такой редкий случай на деревне выпал: какой-то барин из-за снежных вьюг застрял на земской квартире и по деревне слух пошел… Да что слух! Многие сами видели, как барин к Петровановой Авдотье приехал, деньги Петровану сотенными выдал, а сегодня, в первый Святочный день, Авдотья выщелкнулась в свое праздничное кашемировое платье и сама, бесстыжая, пошла к нему на земскую…

— Врешь?

— Вот те Истинный!.. С утра уж раз ходила, а после обеда опять пошла.

И вот забегали из избы в избу девки, загыгыкали ребята, запосмеивались мужики и бабы и на лету схватила эту новость бегавшая по деревне пестрая толпа замаскированных парней и девок. Пашка Терентьичев быстро удумал самодельную комедию, а девки тут же сочинили новую частушку и пропели под хриплую гармошку и бандурку. И такой поднялся по деревне развеселый шум, даже собаки хором лаяли.

Ничего не знали только те, кого деревня злою шуткой высмеивала, бегая толпою по избам и наплясывая по подоконью.

Толпа была и возле земской да «представлять» пока что побоялась: может быть барин в само деле какой-нибудь начальник. Поплясали и попели без комедии и барин был доволен. Хотел дать денег на водку, но постеснялся, вспоминая случай с Петрованом. Сел за стол и долго все подробности записывал в тетрадку. Даже не слышал, как входил хозяин спрашивать — не хочет ли барин поесть. Хозяин, по усмешке барина, с какой он писал, подумал, что это человек не из простых, а из каких-нибудь особых: либо царский доглядчик, либо «сполитический». По настоящему никто не знал в деревне, кроме писаря, что значит это слово, но все знали, что это люди, не дай Бог, опасные.

Когда же вошла Дуня… А вошла она сперва в хозяйскую избу и вошла со строгим, гордо поднятым — не тронь меня — лицом и, долго терла руки и щеки, побелевшие от мороза. Потом розовая от согретой крови робко спросила — можно ли поговорить с «приезжим поученым господином» — так она сказала. Мужик прошел в земскую горницу на цыпочках и доложил барину шепотом, с улыбкою лукавой и растерянной: