Былина о Микуле Буяновиче

Илья грубо перебил старуху:

— Ври, давай, на Бога-то!

— Как это так, «ври»! — закричала на него старуха, — Разве можно так-то старым людям: «ври»?!

А Илья даже рассвирепел и с обидой в голосе закричал:

— Ну, дак што на Бога-то клепать? Как што худо: так и Бог наслал!

— Не кричи, паренька-то разбудишь! Неуч неотесанный.

Под окнами избы, затем в сенях, послышался скрип снега под незнакомыми шагами. Все насторожились. Бабушка склонившись с печки, прислушалась.

— Кто ето тамотка? — сердито спросила она.

Илья, недружелюбно покосился на открывавшуюся дверь, прошептал Дуне:

— Приезжий господин идет какой-то.

Дуня встала с места и с радостным испугом переспросила:

— К нам?.. Господин?

Все замолчали. Замерли, рассматривая вошедшего Приезжего, одетого в волчью доху, в ушанку-шапку и в мягкие, высокие, остяцкие сапоги.

Илья еще не видывал таких людей, а Дуня видела таких где-то на картинке. Такие же чужестранцы на лыжах шли охотиться за белыми медведями на край света.

Дуня отошла к печке. Илья поднялся с лавки и встал у порога.

Проезжий снял шапку и лицо его, с небольшой пушистой бородкой, показалось даже знакомой Дуне. Оно напомнило ей лицо не то Князя Серебряного, не то Ухаря-Купца, опять с картинок.

— Здравствуйте! — сказал Приезжий. — А что, хозяин еще не вернулся?

В голосе его послышалась мягкая учтивость и властное спокойствие, которое напрасно представляла себе Дуня, когда читала книжку о Князе Серебряном. При этом она вспомнила о затрепанной книжке и о той плохой погоде, когда она ее читала, в праздник, прошлой осенью. Она стояла в углу возле печки и сбоку любовалась незнакомцем, который свысока взглянул на Илью, осмотрел избу и обратился к бабушке Устинье:

— А скоро он вернется?

— Да тебе, батюшка, кого надо? Петрована нашего што ли?

— Да, да. Я был у вас сегодня, да тут был только внучек твой.

— Сбегай-ка Илюша, позови его. А то ведь он там весь вечер прокалякает! — распорядилась бабушка, пряча босые ноги под подол сарафана.

Илья, недружелюбно озираясь, вышел с шапкой в руках, а бабушка Устинья обратилась к гостю:

— А ты, батюшка, из каких таких будешь? Не нагрезил ли чего наш Петрован-то? Уж не урядник ли ты, милость ваша?

Приезжий ухмыльнулся и из русой бороды его блеснули белые зубы, как у Ухаря-купца.

— Нет, бабушка, я не урядник.

В голосе его опять послышалась и густота, и сила, и мягкость, которая должна быть только у Князя Серебряного.

— То-то, по обличию-то ты будто не походишь на урядника. А то я испугалася.

— А разве он, ваш Петрован-то, в чем-нибудь виновен?

— Глаза Проезжего отыскали Дуню и улыбнулись ей улыбкой Купца-Ухаря.

— Пока еще Бог миловал, — ответила старуха. — А разве можно заручиться? Мужик же он у нас на слово востер и крут характером.

Но Проезжий уже не слушал старуху, а обратился к Дуне.

— А мы тут давеча с вашим братцем разговаривали. Он мне все подробности поведал. Я даже знаю, что вы в монастырь себя готовите. Правда это?

Дуня вспыхнула и робко вымолвила, поперхнувшись?

— Так это… Сглупа он…

А бабушка вмешалась:

— Правда, правда, батюшка! Покинуть нас все собирается. Ни замуж не пойду, ни дома жить не стану… А мы куда без нея попали? Вот парненочко у нас растет. Надо его сперва поднять…

— А почему же в монастырь? — садясь на лавку допытывал Проезжий и опытным, сжигающим взглядом сразу ощупал все стройное, высокое, спрятанное в широких складках платья, тело девушки.

Смущенная, она не находила подходящих слов для ответа, но ей хотелось как-нибудь сказать не по-простому, чтобы показать, что не такая она глупая. И ответила она краснея:

— Потому что… просвещенным людям… не находиться тут… Никакого обстоятельства.

И совсем купечески ухарские сорвались с его румяных губ насмешливые слова:

— Ах, вот как! Вы, значит, просвещенная?

И вспыхнула она стыдом, поймала эту острую его улыбку и сказала с поспешностью:

— Да уж какое наше просвещение! На смех добрым людям.

И почуяв в себе силу, досказала твердо:

— Так мало дело для себя училась.

Она выпрямилась и взглянула на Проезжего взглядом равного и независимого человека.

— Это, значит, вас братишка-то мой давеча испугался? — спросила она, чтобы больше не касаться трудного разговора.

— Да, но мы расстались с ним друзьями.

— А он чего-то плакал, про какую-то карточку болтал, будто у него соседка отняла.

— Как отняла? — даже привстав с места коротко спросил Проезжий. Неужели отняла? Соседка?

Бабушка Устинья повернулась всем телом и строго спросила незнакомца:

— Как ты сказал, не разберу я? А ты што дал-то ему?

— Да, так, пустяк. Я дал ему на сапожки. Но неужели отняла?

Бабушка Устинья шумно свалилась с печки и подбежала к гостю.

— На сапоги, говоришь, дал? А сколько дал-то? Ну-ка, говори!

Дуня дернула за рукав бабушку и прошептала:

— Бабушка! Што ты так шумишь?.. Не хорошо, ведь.

Но бабушка Устинья уже затряслась от гнева и, собирая обноски, принесенные Спиридоновной, закричала:

— Да вот она какая добрая-то стала! Ну, погоди же, погоди. Я тебя на сходку выведу да принародно осрамлю за это! А ты, барин, посвидетельствуй! Нет, нет, ты посвидетельствуй!

— Ну, что ты бабушка! Я тебе лучше дам еще пятерку.

— Пять рублей?! — заохала, как от зубной боли, бабушка Устинья.

А Дуня тормошила ее и уговаривала:

— Не скандаль ты! Не скандаль!

Старуха же отшвыривала от себя руку Дуни и кричала:

— Да как же не скандалить? Ведь это же грабеж! Грабеж!

— Ради Бога! Бабушка!.. Вот тебе десять рублей, — суя ей деньги, шептал незнакомец, — Только не шуми и меня, ради Бога, в это дело не запутывай.

Старуха взяла деньги, посмотрела их над свечкой — не фальшивые ли и, сунув за пазуху, опять стала собираться к старосте, продолжая кричать:

— Да как же можно поступиться, батюшка! Да я сейчас паренька разбужу…

— Бабушка! Отдай деньги назад! Отдай назад! — хватая старуху за руку умоляла Дуня, краснея от стыда. И почему-то вспомнилась ей песня про Ухаря-Купца и про девицу, которая «целую ночку с купцом провела, полон подол серебра принесла». — Отдай деньги! Бабушка! Стыд, ведь, это!

— Отвяжись ты девка! Што за стыд: робенок-то нагой-босой… Шутка ли — пятишницу схамкала!

И вышло так, что бабушку Устинью уговаривали сразу и Дуня и Проезжий. И стояли около нее почти рядом, когда в избу вошли Петрован с Ильею.

Малый ростом, но широкий в плечах, исклеванный оспою и плохо одетый, Петрован снял шапку и взял в горсть узенькую рыжеватую с проседью бородку. Оглядевши всех троих, он быстрым кивком головы поклонился гостю и голосом, в котором слышалась застенчивость и храбрость, громко по-солдатски сказал:

— Здравия желаю, ваше благородие, или ваше скородие, не посуди — не знаю твоего чина, отчества.

Проезжий постарался улыбнуться и ответил с той неловкостью, с которой хорошие господа обычно разговаривают с мужиками, не зная как лучше: на ты или на вы.

— Здравствуй, голубчик! А я к вам по делу.

Но бабушка Устинья перебила его. Ее запальчивость затмила ей рассудок.

— Видал ты али нет? Соседушка-то наша какую штуку с нами удрала?

— Бабушка! — взмолилась Дуня, — Перестань ты, погоди минутку!

Петрован сделал знак рукой, чтоб все помолчали и, потряхивая космами волос, в которых застряли колоски с соломой, повернул свое сухое, острое лицо в сторону избы, как бы отыскивая причину тяжелого семейного позора, и проговорил:

— Намекала мне сейчас соседка да только я не уверяюсь. — он проглотил слюну и сделал над собою усилие, — Вот и сейчас гляжу и што-ето в понятье не возьму…

Тут он смелее поднял бороду на гостя и понизил голос, будто подавился:

— Мы, вашескородие, хоть и бедного звания люди, а все таки… Ежели тебе, ваше благородие, кто про девку мою худо сказал, дак ты тому человеку в рыло плюнь! Мы сухари едим, а добрым людям в глаза прямо глядим.