Населенный пункт

Никодимов умственно поморщился - ему не нравились мужчины, напоминающие женщин, и, несмотря на отсутствие у него всяческих предрассудков, гомосексуалистов он терпеть не мог.

- Проходите, - вежливо и приветливо улыбаясь, молодой человек протянул руку, - мне о вашем визите звонила Надежда Максимовна.

Юра взошел в комнаты и с любопытством огляделся. Пол целиком был заклеен (и для, видимо, исторической сохранности, закатан в плотный пластик первыми полосами районной газеты "Из Искры возгорится пламя", причем были употреблены страницы за 1991 год. Август, конечно, выделили цветной рамочкой. От потолка вниз по стенам висели, слегка колыхаясь от сквознячка, алые вымпелы различных победителей от "Передовику свинофермы деревни Подпольное" до "Победителю социалистического соревнования среди работников управленческого аппарата деревни Подпольное". В четырех углах стояли скромные бронзовые бюстики Ленина-Сталина-Хрущева-Брежнева. На почетном месте, сразу под бумажной, затертой иконкой с зажженной и пахнущей ладаном лампадкой, висел писанный маслом, наверняка деревенским умельцем, портрет Президента России, а на размахнувшемся во всю стену книжном стеллаже, в рамочке под стеклом, с хитрым прищуром глаз, притаился Михаил Сергеевич. Никодимов подошел поближе к книгам, перебрал несколько томов (на почетных позициях, не ребром, а суперобложкой навстречу ищущему, стояло три одинаковых тома Коперника "De revolutionibus orbit Coelestium" на греческом, испанском и французском языках), удивленно обернулся:

- Да у вас тут не меньше книг, чем в библиотеке. И почему-то основная направленность - о космосе.

- Вы очень приметливы, - счастливо улыбнулся краевед, - я пытаюсь определить место вот нашей деревни в развитии мировой космонавтики.

Никодимов закашлялся, растерянно обернулся еще раз на книги и попросил:

- Нет, я так вообще ни в чем не разберусь. Давайте начнем сначала. Как вас зовут, вы - кто?

С чисто женской смекалкой молодой человек ответил вопросом на вопрос:

- А почему вы задаете вопросы. Зачем? Вы-то сами кто?

От злости на неприятную и неудобную ситуацию Юра бухнул несуразное:

- Я- лакмусовая бумажка.

На его удивление ответ совершенно успокоил собеседника и даже как-то более расположил к гостю. Он внезапно засуетился, встревожился, придвинул одно из двух весьма потертых кресел ближе к Никодимову и, крикнув задорно, что сейчас принесет настоящий кофе, выпорхнул в соседнюю комнату. Юра не присел на подвинутое кресло, а растерянно, с бухающим гулко сердцем отправился вдоль стен, пытаясь навскидку распознать, что же все-таки в этом храме, естественно, кроме наглядно выставленных вымпелов, относилось к самой деревне.

Вблизи краснота наградных тканей оказалась не сплошной. Через, видимо строго вымеренное, некоторое расстояние, на уровне глаз человека среднего роста, тянулись картонные окошки, забранные толстым мутноватым плексигласом, сквозь который виднелись большого формата чуть-чуть помятые, с трещинками фотографии с множественными мужскими и женскими лицами в овальных рамочках с подписанной под каждой Ф. И. О., напомнившие Юре собственные школьные выпускные фотографии. Таких окошек было десятка полтора, он просмотрел их почти все и не заметил ничего необычного: да, приметно, что пара снимков относится к революционным и даже дореволюционным, остальные - как бы история страны в отдельно взятом населенном пункте. Никодимов вернулся к книжному стеллажу.

Внизу, на самой нижней полке, лежала подшивка районной газеты. Пролистав бегло, он отметил, что подобраны отдельные номера за разные годы, сверху подшита совсем свежая, за 1997 год, а рядом стопочкой высились картонные канцелярские папки с прошитыми суровыми нитками пачками исписанных листков не единообразного формата. Он вытащил снизу не самую толстую и полистал... Его прервал вернувшийся с кофейным подносом молодой человек, весело воскликнувший:

- О, у вас удивительный вкус, но лучше я, дайте, - и, живо установив поднос на небольшой полированный столик под портретом Ельцина, он выхватил папку и, закатывая глазки, с выражением прочел:

"Мир есть разверзающаяся разверстость того, что ни к чему не испытывает напора... и никогда так остро не ощущается оставленность, брошенность на произвол даже не то, чтобы судьбы, а так - что-то типа плавания в открытом океане на неприспособленном для того пластмассовом (обязательно - красном по цвету, у меня на домашнем именно такой) обломке крышки от унитаза, как при засыпании в одиночестве в кажущейся огромной и гулкой, как пещера, однокомнатной квартире, особенно когда все предметы еще помнят, как в ней все звенело, трещало, летело и переливалось от присутствия многих человеческих тел.

Один из душных июльских дней 1939 года. Из-за открытых занавесок виден огрызок звездного неба, по деревянному, с широкими и глубокими щелями полу тянется широкая полоса мертвящего лунного света. За окном, в абсолютном безветрии, слышны чьи-то смутные шаги, говор странный, стук и вообще непонятное тарахтенье. Я неторопливо, стараясь оттянуть самый последний момент - момент окончательного выключения крохотной электрической лампочки в самодельной настольной кривоватой лампе, готовлюсь ко сну. Достаю из неумело (мной) сколоченного из подручного материала (как-то - филенчатая фанерная доска, полированная крышка от шкафа, четыре разноцветных колесика от разнотипных магазинных детских самокатов, несколько необструганных, не из-за небрежности, а по соображениям рациональности и экономии усилий - они пошли на основание, досок, штук шесть разномастных гвоздей и с десяток разнокалиберных шурупов) передвижного ящика твердую, потому что внутри не перья, а просто куски отдельные материи и ваты, подушку (да на ней и гигиеничнее спать и здоровее, я так, по крайней мере, где-то читал), клетчатый оранжевый плед, засунутый в застиранный пододеяльник и простыню, от долгого незаменимого применения слегка вытертую. Но вот, укладываю я все это на совершенно шикарный, доставшийся от нэпмана, а ему, как в застолье сообщил курирующий лично меня гепеушник, от какого-то там графа, диван. Белье кладу, для продления восхитительного чувства шикарности, сначала в подножье сего восхитительного лежбища. Как всегда критически-любовно окидываю его взором, стараясь, тем более сейчас, когда спать хочется, но не хочется выключать свет и засыпать в одиночку, не пропустить ни малейшей любопытной детальки. Что ж, монстр - хорош. Громаден, что является поводом зависти многих коллег и даже, не побоюсь признаться, и женского пола, бархатен, зараза, от верхушек до ножек, заботливо оббитых великолепнейшим материалом вкруг. А вот серединки подлокотников деревянные отделаны красным деревом, дорогим, наверное, раз имущество-то графское. До сих пор, надо отметить, мягок и пружинист, ни одна, ха-ха-ха, революция не продавила вещь! Я, впрочем, думаю, что не контрреволюционное высказывание допустил, потому что сделан-то он наверняка руками трудового эксплуатированного пролетариата, который на сто процентов наша база и монолит".

Инженер Кац, внимательно и сторожко прислушавшись к какому-то незнакомому звуку за оконным запыленным стеклом, прервал свой внутренний монолог, разделся и приступил к отходу ко сну: нырнул в одних черных, сатиновых трусах под одеяло, как положено лег на бочок и твердо уснул, понимая, что завтра ему предстоит тяжелейший день - день тактических занятий.

Земля есть выход на свет постоянно замыкающегося... Мир, возлежа на земле, стремится вывести, возвести ее над ее пределами...

- Что это, - устало перетоптавшись с ноги на ногу, затуманенно спросил Никодимов.

- Да вы садитесь, садитесь, - радушно предложил хозяин, читавший листочки тоже стоя, почти навытяжку, и первым направился к креслам.

- Ну, вот и кофе остыл, - недовольно поразился он, усевшись и прихлебнув из фарфоровой старинной чашечки, на округлой стеночке которой блекло проступал герб: в обрамлении дубовых листьев сияла коронованная Луна.