Право выбора

9.

В квартире нынешнего секретаря крайкома Гусакова стояла застарелая густая кислая вонь. Проверяя стенные шкафы, Юрий чуть не погиб - на него обрушилась стеклянная лавина пустых бутылок, заполнивших шкаф от пола до потолка. Кухонная раковина, как и всё пространство под ней, были заполнены почерневшими с зеленцой смердящими кучами картофельных очисток. Трудно было даже представить, как нынешний партийный вождь вообще добирался по этим холмам к крану. На полу, стенах, даже на потолке были мелкие бурые пятна засохшей крови, словно тут жил маньяк, терзавший свои жертвы и наслаждавшийся их судорожными метаниями в поисках выхода. Позже Юрий узнал, что с Гусаковым всего лишь здесь жил огромный дог, который, восторженно встречая хозяина, рассекал воздух плетью своего хвоста так, что разбивал его кончик о стены... Оставшаяся продавленная тахта была покрыта чем-то липким, вонючим и заскорузлым, отдалённо напоминавшим простыни и одеяло,. Ванная была совершенно чёрной от многолетней грязи, раковина, краны и унитаз были зелёными и косматыми. На стенах и потолке чернели пятна отбитой штукатурки. Теперь Юрий понял доброту ректора: скорее всего, прочие, заглянув в эту клоаку, тотчас бежали без оглядки, согласные на что угодно другое. В то же время тут валялись бесчисленные политические брошюры, из которых Юрия заинтересовала аккуратно связанная ботиночным шнурком сквозь пробитые дыроколом отверстия подборка литературы типа "Сионизм - орудие реакции," "Осторожно - сионизм," "Израиль - орудие агрессии" некоего Романенко, а также сброшюрованные книги Цезаря Солодаря о вреде сионизма для мирового еврейства. Учёный партиец всерьёз подходил к чужим делам. Не до уборки в собственном жилище. Некогда ему было. Он боролся за чистоту советского еврейства от тлетворного влияния проклятых сионистов... Патологическая юдофилия на нашу голову, невесело подумал доцент Хадас, переодеваясь в трико. Пора вспомнить флотские авралы. Глаза боятся - руки делают, как говаривал милейший главстаршина Хойко, которого все почему-то называли немного иначе... В гастрономе напротив уже примелькалась странная фигура молодого приличного и даже красивого человека в трико, серой велюровой шляпе тирольского покроя и в чёрном приталенном милицейском женском тулупчике. С поразительной цикличностью он третий день появлялся с оттянутыми к земле двумя авоськами, переполненными бутылками. Выстояв очередь, странный интеллигент выставлял своё богатство на засаленный прилавок и исчезал в дверях. Скользя по оледенелому насту полулетними своими туфлями, он перебегал улицу перед трамваем, чтобы тут же появиться в дверях с новой порцией разнообразной стеклотары. Во дворе эта же фигура примелькалась в следующие три дня. С той же фанатичностью человек в трико и кожухе пересекал сквер с двумя заполненными всякой вонючей дрянью вёдрами, высыпал содержимое в мусорный бак и снова поднимался на пятый этаж с пустыми дымящимися вёдрами, от которых в подъезде шалели коты, а у жильцов даже за дверями спирало дыхание. И только после этого он же на горбу вынес с огромным облегчением наследство партийного выдвиженца: кишащую клопами продавленную тахту, переполненные тараканами столы, стулья, этажерки и тумбочки Гусакова. Потом настала пора видеть ту же фигуру с пакетами извести и цемента, с рулонами обоев, с новыми кранами и раковинами. К концу недели роскошная с постройки квартира с огромными окнами и высокими потолками засияла первозданной чистотой и светом, запахла свежей краской и выдраенными по-флотски деревянными полами. И тогда Юрий снял со сберкнижки свои подъёмные, купил прежде всего суконные ботинки, под которые можно было надеть либо его туфли, либо несколько пар тёплых носков, чудовищную кроличью шапку вместо шляпы, в которой он едва не отморозил уши, огромный шарф, пригодный для закутывания с головы до ног, меховые рукавицы тюремно-войскового покроя. Одев всё это, он стал неотличим от прочих жителей района, приравненного к Северу. Новая мебель была местного производства, грубо сколоченная из второсортной сосны, обита дерюгой, но чистая и вполне пригодная для использования по прямому назначению. В кухне появился наконец кофейник для кофе, чайник для чая и кастрюля для супа. Мебель включала двуспальную раскладную тахту (для них с Аллой?..), кресло-кровать (для Серёжи?..), письменный стол, стулья, табуретки и сервант. На это богатсво ушли все доцентские сбережения, включая бутылочные двести рублей. Первым гостем был, естественно, Толя, друживший с Гусаковым. Уже привыкший к его странностям Юрий, тем не менее, был поражён тем, что его приятель ничего не заметил - ну никаких изменений в знакомой квартире! И очень удивился, в свою очередь, когда Юрий рассказал ему о своих усилиях по разгребанию Авгиевых конюшен на краю географии. Толя был не дурак выпить и не спился только потому, что было не на что. Обмывая новоселье нового приятеля в квартире старого он разговорился: "Институт наш, Юра, вроде подростка, способного незрелого человека. Он создан для самообеспечения нашей ультрасовременной индустрии потому, что столичные специалисты сюда ехать добровольно не хотели. А по распределению - от звонка до звонка... В этом специфика. Тут нужны преподаватели вроде Вулкановича. Сначала студент приобретает умение, а потом, если хочет, знание, а не наоборот, как у вас. Ассистент вроде меня ведёт курс столичного профессора. Сверстник читает лекции сверстникам. Одним словом Комсомольск в чистом виде! Я десять лет назад шёл к аэродрому двадцать километров пешим паром, чтобы успеть на вертолёт к вступительным экзаменам, а до того не видел в жизни ничего, кроме таёжного посёлка с леспромхозом на берегу ледяного моря. Я даже и служил тоже в тайге, только в Приморье. Зато я мог починить без запчастей и инструмента любой японский трактор уже в шестнадцать лет и был победителем всех заочных математических олимпиад, о которых мог узнать наш учитель. И таких у нас среди молодёжи большинство. Здесь модно работать на уровне мировых проблем в технике, решать неразрешимые задачи. Вот и сейчас я бьюсь над такой задачей. И студенты у нас особые - белый лист, никакого самомнения и скепсиса. Заметь, что город у нас рабочий. Всего два вуза, нет НИИ. Студенты и преподаватели, инженерный корпус заводов несут огромную интеллектульную нагрузку! Наши выпускники стоят во главе города и края. А ректор... Пётр Николаевич Хвостов - незаурядная личность! Доктор-профессор в тридцать два года... Нам и не снился такой ректор после практиков без степени с вечерним образованием до него. Он к нам приглашает таких же крутых молодых профессоров-спортсменов, знающих себе цену." "И я знаю концепцию этой генерации учёных - диссертация и карьера любой ценой..." "Вот и Вадим Гусаков о том же... Что, мол, нельзя им дать власть, погубят страну. Только я разделяю мнение отцов-основателей американской демократии: если каждый думает о благе страны, то страна ничья, а если каждый гражданин печётся о своей семье, то страна процветает... Я весь в своей задаче. А Гусаков пусть думает о благах края и страны, верно?" "Да уж... Этот таких благ нам наработает..." Весь монолог неразговорчивого Толи он пропускал через параллельное сознание. В основном же вертелось письмо от друга, профессора Иннокентия Негоды, Кеши, о проблемах бывшей... да бывшей семьи. Надо написать письмо, надо написать...

3.

1.

Алла сидит в любимом кресле Юрия, где только что рассуждал об их жизни Иннокентий. На серванте стоят их книги. В третьем томе Чехова лежат её уже деньги, которых без Юры отчаянно нехватает. Во втором томе лежит то письмо, которое снарядом разворотило вроде бы дружную семью. Снаряд, разбудивший, как выразился на прощание Юра, инстинкт обойдённой самки... Если бы так! Она сжимает виски и раскачивается от слепящей боли. Письмо-снаряд было поводом. Не было бы этого, нашёлся бы другой. Любовь - костёр, как сказала циничная подруга. Палку не бросишь - погаснет. Беда в том, что они с Юрой уже давно не муж и жена. Да, они отец и мать общего ребёнка, сотрапезники, сожители, вроде бы бесполые друзья. Нехитрые новости каждого из них уже неинтересны, всё давно известно. Никаких секретов. И никакого нетерпеливого ожидания ночи, как в первые годы, часа взаимного откровения и бесстыдства. Нет этого величайшего счастья взрослых людей - остаться наедине со всеми никому не ведомыми и не интересными, исчезающими к утру нелепыми подробностями. Эта болезнь равнодушия друг к другу подкралась, как любая другая, незаметно. Мир учителя - зажатый в кулак крик отчаяния. Когда какой-нибудь Витька Приходько вместо ожидаемой пакости придумывает новую, ещё более гнусную. Такую, что начинаешь ненавидеть всех детей, их родителей, затурканных коллег, директора, прохожих, мужа, сына... А директрисса фальшиво толкует о ранимой детской душе Витьки из неблагополучной семьи. Попробуй убедить этого недоросля, что курить и пить вредно, если его папаша пьёт и курит одновременно весь день и всю ночь, здоров как бык, незаменим в своём гараже, зарабатывает втрое больше педагога. Воспитание - подражание. Кем быть Витьке, с кого брать пример? С Аллы, которая всех и всего боится, или с папы, который безнаказанно поколотил пятерых дружинников? У учителя нет права разубеждать ребёнка в его уважении к любому родителю, будь он хоть вор или бандит. И таких витек в классе сорок душ. Плюс семнадцать зажатых в кулак учительских беззвучных душ-воплей. Семнадцать женщин, почти сплошь из неполных, читай, неблагополучных семей, в возрасте от двадцати двух до семидесяти, каждая со своим выдуманным миром и своим собственным образом, очевидным только ей самой. И у каждой своя прозрачная маска - от свирепого аскетизма до жалкого в пятьдесят лет отроду юного бодрячества. Профессиональное лицемерие, женская зависть, непрерывные обиды и надежды друг на друга и на учеников, как членов коллектива школы. Тех самых учеников, которых ты любишь всю жизнь после выпуска, даже самых ненавистных мучителей. Только дома можно ослабить сжатую за день пружину - наорать, быть грубой и несправедливой, не прощать даже мелочей, отомстить за всё по ту сторону школьного двора. В результате, тебя же раздражает страх мужа и сына, их снисходительное понимание и покорность. Их поза избитой преданной собаки. Вместо вожделенного отпора для очищающего откровенного скандала неизменное понимание замордованного в школе домашнего тирана, щадящий мир и всепрощение. Это порождает её отчуждение, ледяной учительский тон в постели и почти ненависть к такому респектабельному и самоуверенному вне дома мужу, к выросшему покорным судьбе сыну. Возникает извращённая формула семейного счастья, уверенность в своей непогрешимости, полной зависимости от её настроения этих двух никчемных существ. И вот в таком замкнутом надёжном шкафу семьи Хадасов вдруг обнаруживается свой скелет. В виде письма из знойной Одессы, написанного с раздражающей самоуверенностью, пошлыми южными оборотами речи (так и тянется рука подчеркнуть ошибки красным и выставить жирную единицу), обращёнными к ЕЁ мужу! Софочка, их когдатошняя курортная квартирная хозяйка, судя по всему, сама разыскала Юрия, когда он был в командировке, соблазнила и влюбилась как драная кошка, стерва!.. В своей манере, Алла прокурорским тоном потребовала объяснений. Юрий загадочно улыбался, читая письмо, и сказал, как-то странно, с холодным любопытством глядя на Аллу: "Ты же знаешь, ЭТО не в моём вкусе. К тому же она старше даже тебя..." "Что-о? - растерялась грозная учительница. - Даже?.. Меня?.." "Да, она не заставляет уговаривать себя в постели, - понесло вдруг Юрия, - но мне такие женщины, рыхлые, неопрятные, жирные, скорее отвратительны." "Идиот, какое мне до всего этого дело? - задохнулась Алла. - Как ты смеешь делиться со мной своими постельными впечатлениями о другой женщине?" "А почему бы и не поделиться, - взорвалось что-то в постоянно оскорбляемом холодностью муже. - Мы же с тобой давно не муж и жена. Так, приятели по общежитию. Ты-то чего возникаешь? Какое у тебя-то, фригидного бревна, право ревновать своего сексуально здорового мужа к озабоченной самке? Что сверлишь глазами? Не ожидала?" "Юра... Что за обороты речи?.. - совсем растерялся семейный педагог. - Ты хоть сам слышишь, что ты говоришь?" "Я-то слышу. Я давно слышу, что пора тебя проучить." "Тогда... Тогда - пошёл вон, мразь..." Юрий, всё так же неприятно улыбаясь, собрал свои документы, кое-какие вещи, небрежно покидал всё в кейс и вышел, оглушительно хлопнув дверью.