Право выбора

4.

1.

"Буря смешала землю с небом, белое небо с белым снегом", - думал Юрий, глядя в окно на оледенелую унылую улицу, по которой беззвучно за двойными стёклами катил заиндевелый трамвай со слепыми белыми окнами. В конце ноября ударил первый настоящий мороз - за тридцать. И вот сегодня - первая пурга с сюрпризом - сорок на сорок, и ветер и мороз. Давным давно ни из одного окна не видно ничего, кроме мохнатой белой изморози на стёклах. Только в уголках рамы сохраняется почему-то прозрачное сухое пятнышко, в которое и видна улица с трамваем. Надо идти на лекцию вечерникам, а страшно даже подумать оставить прогретое раскалёнными батареями жизненное пространство. Всё есть в этом тёплом уюте - кухонный гарнитур с посудой для Аллы, тахта, как их супружеское ложе, даже кресло-кровать в кабинете для Серёжи. Есть даже письмо от Кеши, что Алла простила его "измену" и ждёт письма. И есть листик на письменном столе со словами "Дорогой Алчонок! Я очень хочу..." Чего я очень хочу, думает Юрий, глядя на сдуваемых полярным ураганом людей на темнеющей улице. Видеть белое от ярости лицо любимой некогда женщины с трясущейся чёлкой? Слышать постоянно раздражённый любимый голос с ненавистными интонациями? Принимать как должное необъяснимое презрение в свой адрес? Ждать снова осуществления постоянной угрозы насильственной конфискации сына - её спасательно круга и его наручников? Жить в ожидании беспощадного наказания разлукой? Алчонка - друга, любимой, жены давно не существует. Есть призрак. Овеществить призрак и получить жуткий фантом?.. Это очень просто: несколько часов полёта и можно увидеть сына и жену. И начать то счастье, вперемешку с кошмаром, сызнова! "Я тебе в третий раз объясняю, что..." Не говорит, не обменивается мнениями - объясняет, проводит очередную воспитательную акцию с жалким существом. А оно живёт с приклеенной шутовской улыбкой на красивом волевом лице, улыбкой, призванной не обидеть издёрганную на работе жену, хотя давно ясно, что именно эта улыбка её и бесит, что она просто жаждет семейного скандала, согласна лучше быть избитой, как соседка снизу, чем терпеть его унижение ею... Но он не смеет ей даже и возразить, зная о её праве на развод с конфискацией сына. И она это знает, а потому ведёт себя так свободно в обществе, всегда встающем на сторону женщины при разделе детей. Потому-то на одиннадцать браков шесть разводов, дело житейское. Иннокентий Негода, единственный друг настоятельно рекомендует... В отношениях их двух семей всегда была игривая параллельная влюблённость: Юра флиртовал при Кеше с Клавой, мог даже на колени её посадить, а тот мог и в губы чмокнуть эффектную тонкую Аллу. Это непременное условие дружбы семьями, на абсолютном доверии, с притворной ревностью и непритворным соперничеством. Эта дружба не похожа ни на мужскую, всегда односторонюю, ни на женскую, всегда немного фальшивую. Но и этот остров в океане чужих людей тоже невосстановим. И не только из-за развода Аллы и Юры. Негода сегодня на только физически в иной весовой категории. Он ученый высшего круга, а Юрий - массового. Иной уровень возможностей и общения. Иные потребности и проблемы. Друг за несколько минут, в день увольнения Юрия, перерос друга. Вышестоящий друг... Они никогда не вернутся на общую планету. Не на ту, что пролетает тысячи километров пространства в секунду, а ту, что была общей средой обитания. Там, где мы были секунду назад, нас уже никогда не будет. Кеша хочет, как лучше. А кто знает, как лучше? Тот странный высокий тип, что подсел неделю назад к Юрию в ресторане? И ухитрился так разговорить замкнутого доцента, что Юрий в сладостном подпитии и непривычном внимании выложил ему то же, что сейчас прокручивает снова и снова для себя самого. "Вышестоящие друзья в любой момент могут стать равно- или нижестоящими, - заметил высокий. - И с вами, и с вашим профессором именно это и случится. Через двадцать лет. В лишкат-аводе при любой биографии вы будете равны. Ведь вы сказали, что Клава - еврейка?" "Ну и что? - сразу насторожился до протрезвения Юрий. (Это слово может произнести либо близкий человек, либо провокатор. Если его произнёс незнакомый, то на сто процентов - стукач!) - Какое это в нашей стране может иметь значение? И что за иностранные слова вы употребили?" "Никакого значения это не имеет, пока эта страна существует, как наша. Через двадцать лет она физически сохранится, но станет для нас, евреев, чужой в одночасье. И мы все уедем в Израиль. И там, все, удачливые и неудачливые, умные и глупые, богатые и бедные, станем в очередь к столикам биржи труда - лишкат-аводы. И будем равны, как на том свете - ленинградцы и бухарцы. Все одной нации, все олим - русскоязычные репатрианты без языка и достойной, израильской биографии..." "Откуда вы это знаете? Нострадамуса начитались? Там сказано о крушении в конце века великой северной страны, но..." "Что вы говорите! Действительно сказано?" "Тогда, откуда вы знаете? И при чём тут Кеша с Клавой? Уж они-то русские по духу и..." "Гнать нас отсюда будут не по духу, а по роже, по паспорту, по фамилии. Но там будут бить и гнать именно за русский дух. И евреев по советскому паспорту, и русских с еврейскими жёнами. Но мы полюбим ту страну, где сейчас около тридцати тепла, плещется тёплое море и цветут сады. Полюбим со всеми её недостатками." "Сады цветут в любой стране весной, - машинально возразил Юрий. - Вы кто? Сионист или гэбэшник?" "Я - Фридман, - с достоинством сказал высокий. - Я тополог-конверсист. В одном из измерений мне случилось в 1974 году жить в почти таком же Комсомольске. И вот "вновь я посетил тот уголок земли, где я провёл изгнанником..." С гэбэшниками я в те годы встречался как-то. Милейшие и умнейшие люди, по сравнению с МГБ-шниками... иного измерения. Впрочем, не смею более вам навязывать своё общество и всё, что вы воспринимаете пока как бред. Скажу на прощанье лишь одно: в отличие от почти всех присутствующих в этом зале, у вас есть ПРАВО ВЫБОРА отечества. И вы им рано или поздно воспользуютесь, адони. Не пугайтесь, это означает на иврите, на нашем древнем языке, просто " мой господин". Коль тув... - до свидания. " Ладно, больше мне не о чём думать, как об этом психопате, очнулся от воспоминания Юрий. Пора закутываться, ставить круглый воротник своего неоценимого женского тулупчика в талию с пустым бюстом и спешить на лекцию сквозь этот ад... "Ветерок нежно травку колышит..." Надо же, а в Израиле сейчас цветут сады под жарким солнцем... И можно купаться в теплом, как в Одессе летом, море, а не идти, наклонившись под углом навстречу ледяному всепроникающему ветру. В ноябре? Цветут сады? Надо было порасспросить. Ведь это всё-таки не в южном полушарии...

2.

Юрий вздрогнул от звонка в дверь. Впервые он кому-то нужен, кроме потустороннего Толи. Это были Галкины. В прихожую влетела закутанная до шарообразного вида Наташенька, с которой все разговаривали в общежитии через дверь, так как родителей никогда не было дома. Живая голубоглазая кукла с точно такой же закутанной куклой в руках. И почти хором - мама Наташе, а Наташа кукле: "Быстренько раздевайся, а то вспотеешь..." Все трое Галкиных оглядываются с восхищением. Квартира была обещана им, но они потребовали, чтобы её убрали хотя бы, если не отремонтировали. Почему они должны выгребать гусаковский мусор? Ректор только пожал плечами: не хотите - живите себе и дальше в общежитии... И - живут! А ведь приехали-то в Комсомольск именно за своей квартирой. И приехали в составе "хвостовского карательного десанта". Юрий знал, что Петя Хвостов и Вадим Галкин были друзьями по аспирантуре, но потом "друг перерос друга". На правах доктора-зава и покровителя друга-неудачника он как-то пришёл к Галкиным и с боксёрской напористостью предложил немедленно ехать с ним в Комсомольск. Тамошний институт с безграмотным практиком-ректором давно кость в горле у министерства. Ехать туда надо со своей гвардией, собранной по всей стране, иначе местные бездари не сдадутся, не освободят институтские квартиры и не пойдут из и.о. доцентов в мастера, где им как раз и место вместо кафедр и лабораторий. Квартиру гарантирую, не век же вам жить в общаге. Бери Марину и зверёныша и - за мной, в атаку, чтоб уже не лечь... Через год - кафедра. Свобода научного поиска. Романтика, тайга и Амур с бесподобной рыбалкой. А главное - полная гарантия, что там зверёныш будет твой, а не "профессиональной комсомолки". Юрия сблизило с Вадимом общность проблемы: и там был развод, но Вадим поступил смелее - тайком похитил любимую дочь - уехал с Наташенькой и любовницей Мариной. Хвостов, как член бюро горкома, тотчас надавил развод оформили в Комсомольске в пользу отца, а мать Наташи - секретарь горкома комсомола - осталась на Западе с носом. Единственное, что она смогла сделать, это выгнать Марину из комсомола за аморалку и написать об этом телегу в местный горком, что для журналистки было равносильно волчьему билету. Но Петя Хвостов и тут был настороже. Телегу "потеряли", Марину взяли в молодёжную газету. Здесь её оценили сразу. Она была словно создана самой природой для советской журналистики. Это было распахнутое в светлый мир социализма существо. Она писала только правду и только о хороших людях, а потому её материал был всегда только на первой полосе. И она, не имея врагов, пила жизнь, захлёбываясь от счастья, что не помешало ей бросить уже второго мужа и критически приглядываться к третьему, который тоже не тянул на идеально положительного героя репортажа о буднях великих строек. Спасала эту семью девичья крепкая дружба мачехи с падчерицей. Она любила "зверёныша" ещё больше, чем сам отец. Баскетболист под потолок, Вадим часто брал обеих на руки и вышагивал по лужам или по сугробам: два ноль восемь, метр пятьдесят семь и ноль восемьдесят с копейками. Такая семья просто не могла безоглядно поддержать атаку Хвостова. Институт оказался не больным, а молодым и несобранным, но способным организмом, который следовало не разрушать, а достраивать. Именно так и написала в репортаже Марина, анализируя ситуацию. Она писала, естественно только правду и только о хороших людях, но из её правды вылезал такой образ Хвостова, что первый секретарь горкома партии долго молчал, шевеля губами над статьёй, а потом, подняв на ректора глаза, тихо сказал: "Будешь избивать мои кадры, выгоню обратно, понял?" И Галкины нажили такого врага, каким может быть только бывший друг... "Ак-ти-ров-ка! - кричала и прыгала в своих нелепых толстых рейтузах под юбкой Марина. - Мороз сорок два и ветер около сорока метров в секунду. Лекции отменяются. На улицу не рекомендуется выходить." "А как же вы вышли, да ещё с ребёнком?" "Так мы очередь заняли за Пушкиным! Мы семьдесят четвёртые. Говорят, хватит. "Подписные издания" прямо напротив твоего дома. Вот мы и решили приходить греться. Мы тихонько. Дашь нам ключ, чтобы мы отмечались каждый час. Зато - представляешь - академическое издание в десяти томах, весь Пушкин. Это же на десять поколений Галкиных, верно, Вадик?" "Вернее не бывает. Галкины, как и Пушкин, бессмертны!" "А что, если по рюмочке, по маленькой..." - запел Юрий, доставая бутылку вина. "Налей. Налей, налей!" - подхватил Вадим. "Мы же прямо на живые места приехали, - горячился Вадим. - Они тут вовсе не бездарности. У них просто своего Совета нет, чтобы защититься. У них готовые диссертации поинтереснее петиной или моей. А он их взялся разгонять. Они, естественно, ощетинились. У хвостовцев почти у всех забронированные на Западе квартиры, а тут дальневосточники - у них иной крыши над головой нет и не будет нигде!" "Петя забыл, - добавила Марина, что и мы не с большой дороги молодцы. Чтобы нас на прохожих с кистенём посылать. Ой, как я здорово выразилась! Мальчики, да ведь это же заголовок! Учёный с большой дороги!!" "Кстати, местные подонки, в отличие от нас, тут же вошли в хвостовцы... пока наш Вадик нырнул под канаты! К болельщикам оппозиции. У нас негативный нейтралитет." "С коалицией и оппозицией всё понятно, но где же в этой раскладке я?" "Ты, Юрий Ефремович, у нас вообще тёмная лошадка. С одной стороны самого Хвостова чуть не прибил физически. Тот, говорят, с непривычки испугался нарвёшься, говорит, на психа-каратиста, а мне ещё детей и институт растить. С другой стороны, после представления крайкома с подачи Героя Союза Альтмана ты у нас - человек партии, а потому вне критики. Вот и квартиру тебе вроде бы дали. Но вообще-то тебя считают третьей силой. А Петя, кстати, не такой уж тиран, как кажется. Он добрый, он на "Семнадцати мгновениях" у телевизора взахлёб рыдал, когда младенца с мамой-пианисткой обижали. Он детей своих безумно любит..." "Портрет гауляйтера. Сентиментальный палач." Весь вечер Галкины то ныряли в безумство северного урагана, то снова появлялись, чтобы возобновлять безумство урагана страстей в институте. Что-то нечистое было в возбуждённости и серьёзности этой возни, как в любой застарелой склоке. С высоты пятого этажа Юрий смотрел утром на остановившихся у циклопического ночного сугроба друзей. Вадим казался отсюда взрослым с двумя детьми. На столе остался комок начатого письма, в квартире пахло женскими духами и плавал дым сигарет. Едва слышно прозвенел по хрупким от мороза стальным рельсам трамвай. Академическое издание Пушкина невезучим Галкиным не досталось...