Узлы

Нет, не может быть, чтоб он не нашел выхода. Вот только дождется звонка Хосрова. Посмотрим, что придумает старик. До сих пор удача сопутствовала ему, неужели в этот раз....

- Беррееги неррвы! - крикнул попугай.

Балахан запустил в него книгой.

- Дурррак! Дуррак!

Птица грозно взъерошила хохолок, забила крыльями.

Нет, врешь, не дурак. Выходить сухим из воды дурак не сумеет. А у него получалось. Уж на что терпеть не мог его, Балахана, начальник треста. Невзлюбил главного инженера второго промысла, и все. Чтоб знать о том, что делается в "стане противника", Балахан тогда сошелся с его секретаршей, такая романтичная девица, из тех, кого вечно за что-нибудь совесть мучает. Где-то в Японии наводнение, а ей жалко. Сама не очень смазливая, но кожа как персик. Башковитая девка. За три дня предупредила, что начальник решил уволить Балахана как не справляющегося со своими обязанностями, только повода ищет. Вот тогда, прихватив Назилю - предварительно он велел ей снять все золотые украшения: кольца, часы, сережки с жемчужинами, придирчиво осмотрел ее старенькое, выгоревшее на пляже платье, туфли со стоптанными каблуками, - он отправился к начальнику с визитом. Как удивился тот... Но не выгонишь же гостя! Пригласил к столу, угостил чаем с вареньем. И пока женщины судачили о пустяках, Балахану удалось вывести хозяина на балкон. Честное слово, он так жалобно клялся, что камень не выдержал бы. Дрогнул и начальник. "Простите меня, как аллах прощает рабов своих". Начальник от смущения не знал, куда деться, но готовый уже приказ об увольнении порвал. Э-э-э, мало, что ли, было таких случаев? Обходилось. Но такого сюрприза, что устроила Назиля, не было. Верно говорят: дом, который никому не под силу разрушить, запросто разрушит женщина.

Если даже она никуда не отнесла эти бумажки мало хорошего. Будет веревки вить из него, пленником капризов своих сделает.

Подумать только - он, Балахан, теперь в руках женщины, собственной жены. Уж теперь она отыграется. Сколько она ему наговорила! Смотри, дура дурой, а выкладывала такое... Впрочем, "зачем не уничтожил"? - в этом она права. Не раз собирался, да все руки не доходили.

На внешнем выступе окна завозились, заурчали голуби. Балахан встал, отдернул штору. Толстозобые птицы тяжело взлетели под крышу. "Мне бы ваши заботы, - подумал Балахан. - Жрать и заниматься любовью".

Где она, эта сумасшедшая?

Васиф!

Неужели помчалась к Васифу? Нет, в Али-Байрамлы она не рискнет.

Васиф... Теперь он на коне. Вдруг придется ему, Балахану, служить под началом этого голоштанного оптимиста? Ничего. Он ему напомнит, как умирающую мать подкармливал. Раза три посылал пакеты с мукой и маслом. И все с разными курьерами, чтоб побольше разговоров было. Он ему напомнит... Уже слишком часто имя Васифа стало упоминаться в связи с организацией нового треста. Что они в нем нашли?

В дверь глухо стукнули, послышались голоса.

Балахан заметался как ужаленный.

"За мной! За мной пришли. Все кончено. Надо было уйти из дома. Куда бежать? Может, эта старая гиена сам натравил дочь? И инфаркт не добил интригана. Буду все отрицать. Папка не моя! Почерк не мой! Подпись не моя! Фальсификация. Козни ревнивой жены, черт бы ее побрал! Поверят?"

Липкие пальцы схватились за цепочку; тяжело дыша, он привалился к двери.

- Кто там?

- Мясо! Свежее мясо. Хозяйка заказывала...

- Не надо сегодня. Не надо.

Балахан беззвучно смеялся, прислушиваясь к удаляющимся шагам. Ноги, как ватные, с трудом донесли его до кабинета.

Так вот он какой, страх... Липкий, холодный, как прикосновение покойника. Кажется, звонит телефон...

Три шага. Всего три шага... Не отвечать, затаиться? А вдруг Хосров?

- Простите, вы приказали напомнить, что завтра в девять утра совещание.

- Хорошо.

Он смеялся до икоты, до одышки, все не мог остановить истерически дергавшегося рта.

"Мясо".

"Вы приказали".

Козел печется о жизни своей, мясник - о козьем жире. Он еще жив. Никто ничего не знает. Для окружающих он все еще могучий, обаятельный Балахан, тот "единственный мужчина из нашего села", которым гордятся и которого почитают земляки.

"Ненавижу. Ненавижу этого Акопа, Мустафу, старую клячу Амирзаде... Ненавижу Васифа с его идиотскими затеями, идиотской философией "жить значит отдавать, творить для людей". Притворяются, карьеру зарабатывают. Жить - значит брать! Брать максимум, обещанный человеку при коммунизме! Я не хочу при коммунизме. Мне надо сейчас, пока я живу, дышу! Но зачем за ними идут, их слушают?" Он видел, видел сам, как влюблено смотрят в рот Васифу эти сопляки, практиканты. "Не-на-ви-жу!"

Его взгляд упал на ружье, висящее на стене. Снял, погладил отливающую синевой сталь. На стволе остались влажные следы пальцев.

Как это делается? Нажать курок пальцем ноги, дуло в рот? И ничего не будет? Ни-че-го. Ни серой папки, ни визгливых упреков жены. Кровавое месиво вместо головы, следы на ковре, стене. Пышные похороны. Она продаст "Волгу" и купит еще тряпок. Потом приведет сюда какого-нибудь... Он будет спать на его кровати, жрать с его сервизов.

Почему молчит телефон? Хоть бы кто-нибудь... По ошибке, случайно. Пусть чужой, незнакомый голос - только бы не эта тишина. Кто-нибудь...

Балахан отшвырнул ружье, застонал. Нет! Нет! Жить! Хоть несколько дней. Хоть один день.

Щелкая выключателями, поплелся в столовую. Пусть будет светло, везде светло. Ни одного темного угла. Хлынул, затопляя развороченную комнату, свет, заиграл на битом стекле бутылки, груде шелка и мехов, мигнул зеленый глаз приемника.

- Дорогие радиослушатели! А сейчас мы начинаем передачу, посвященную нефтяникам. У микрофона геолог треста "Ширваннефть" Васиф Гасанзаде, один из первых....

Балахан нащупал рукой мраморную пепельницу и с силой швырнул в пульсирующий зеленый глаз.

1966