Узлы

Назиля стряхнула пыль, повертела в руках папку и, удалившись в спальню, нетерпеливо рванула тесемки.

Любовные письма, не иначе...

Но вот одна страница, другая, третья...

Объятая ужасом, отвращением, гадливостью, она не в силах была оторваться от листков, исписанных таким знакомым почерком. Жгут руки, пахнут горем и смертью эти копии клеветнических писем, старательно припрятанные Балаханом.

"... довожу до Вашего сведения, что Мирзоев в присутствии свидетелей критиковал..."

Где он, этот молодой аспирант с копной жестких курчавых волос? До сих пор не снимает мать черного и в дни религиозного траура бродит средь чужих могил, как гонимая ветром, сухая, обугленная ветка.

"...анекдот, рассказанный старшим преподавателем кафедры, содержал насмешливую критику..."

О ком это? Нет, она не знает в лицо этого К. Ализаде. Но, судя по фамилии, это сослуживцы и товарищи. Он потом вспоминал их исчезновение с легким вздохом, разводя руками, закатывая глаза.

Каждая бумажка как приговор.

Кто лучше Назили знает Балахана, знает насквозь недюжинную изворотливость, талантливое умение сыграть на слабости начальника, войти в доверие любой ценой, даже ценой подлости. "Твое счастье, что многие верят тебе, не зная, что даже дыхание твое лживо..." - часто говорила Назиля.

Но такое!.. Господи, если бы она знала это тогда...

Лежа поперек вплотную сдвинутых кроватей, Назиля плакала, раздавленная страшным открытием. Плакала от стыда и отвращения.

Если бы она знала это тогда...

Разве он любил ее когда-нибудь, разве он пошевелил пальцем, чтоб завоевать красавицу Назилю, по которой сохли робкие сверстники. Это она была влюблена как кошка. Это она с мольбой заглядывала ему в глаза при встрече. А он вспомнил о ней только тогда, когда была объявлена мобилизация. Да, да, в день объявления войны. Он пришел в их дом с каким-то общим знакомым. "Это тебе", - сказала тогда мать и сунула ей в руки охапку роз. Дура, дура... Ах, какая дура. А потом она плакала, топала ногами на мать, грозила отравиться, если жених ее уйдет на фронт. И отец устроил ему бронь - он ведь был военкомом города.

Невеселая это была свадьба. Пышная, богатая, но невеселая. Многие подруги не приняли приглашения. А она все равно была счастлива. Как она была счастлива! Однажды он порезал руку стеклом - она, как маленькому, целовала чуть заметную царапинку: "Пусть боль твоя станет моей".

Уже через два месяца после свадьбы, обезумев от ревности, она выследила его с певичкой из филармонии. Дома собрала его чемодан, выставила за дверь. Собрались все родственники. Мать чуть ли не на коленях просила не позорить семью. Каким он тогда был виноватым. В ночь примирения все носил ее на руках...

А потом была практикантка из Куйбышева, розовощекая блондинка. Он возил ее на Гек-Гель, уверяя Назилю, что едет в командировку. Однажды ему плюнул в лицо брат испуганной, как мышь, девочки-официантки.

Уже тогда она поняла, что они никогда не будут счастливы.

Назиля спрятала в подушку заплаканное лицо.

- Ханум! Ай, хозяйка! Книги складывать на место? - позвали из кабинета паркетчики.

- Не надо. Идите отдыхайте.

Когда хлопнула дверь, она, как пьяная, побрела по комнатам. "Довожу до Вашего сведения...", "Считаю нужным сообщить..."

Назиля застонала, встретившись с подретушированными глазами на портрете - высокий лоб, умные, улыбчивые глаза, они никогда не бегают, не прячутся, даже когда лгут.

Она перебирала страницы. Вот он, донос на Васифа...

Она засунула папку в стенной шкаф, где хранились старые, вышедшие из употребления вещи. Сюда он не заглянет. А ей, Назиле, это пригодится.

Она умылась, сложила книги в том же порядке. И, как всегда, встретив мужа вечером, спокойно подставила ему нарумяненную щеку.

Но что бы ни делала Назиля - возилась на кухне, сидела ли рядом с мужем в кино, болтала с соседками, - серая папка не выходила из головы.

"Довожу до Вашего сведения..."

Зачем он оставил эти копии? В надежде на то, что они при случае помогут ему выторговать себе местечко потеплее? На то, что оценят, вознаградят? Если бы он знал, как все обернется...

Несколько раз она кидалась к серой папке, будто звали, просили о помощи те, по жизни которых прошлось бойкое перо Балахана.

Куда идти, кому сказать? В райком партии?

Однажды она добежала с папкой почти до остановки и вернулась. Не хватило мужества.

Долго молчала Назиля.

Но сегодня чаша терпения переполнилась. Вот уже четвертый день Балахан не является домой. Назиля позвонила ему на работу.

- Если ты и сегодня не явишься...

Он не заметил в голосе ее угрожающих ноток.

- Перестань. Надоело, - фыркнул он в трубку.

- Нет, уж... это будет совсем другая игра, дорогой.

- Если бы я знал, что ты такая истеричка, никакая сила не затащила бы меня в твой дом. Дуреха косоглазая.

Назиля вспыхнула. Она действительно слегка косила, но это обычно нравилось мужчинам. Когда-то Балахан говорил, что это придает ей особую прелесть. А сейчас....

- Ну что ж, Балахан. Ты увидишь, как остро видят косые глаза.

- Грозишь? Еще не родился человек, перед которым бы я струсил. И не смей звонить по служебному телефону.

Если бы он мог видеть зловещую улыбку Назили.

На следующий день, утром, он явился как ни в чем не бывало, потрепал жену по щеке и, насвистывая модное танго, прошел в столовую.

Назиля следила за ним, подбоченившись.

- Ну! Посмотри на человека, которого тебе стоит бояться.

- Ха! Не ты ли это?

Балахан аккуратно, стараясь не капнуть на откидную дверцу бара, наливал себе коньяк.

- Я, Балахан.

- Ну, попугай-ка меня, козочка, ну...

- Мне для этого немного надо. Достаточно напомнить тебе о папке.

- Какой папке? Что за чушь ты несешь?

- Простая серая папка... Где ты хранишь копии своих анонимок.

Жалобно звякнули осколки хрустальной рюмки. Балахан замер, краска отхлынула от лица.

- Что? Что ты с-с-сказала?

Он метнулся как ужаленный к ящикам письменного стола. На пол полетели блокноты, связки писем, стопка чистой бумаги, журналы.

- Где? Как ты смела? Шпионила? Рылась?

Он рванул на побагровевшей шее тугой, накрахмаленный воротничок.