История моей матери. Роман-биография (СИ)

- Я был у него только что - он мне про вас рассказывал,- сообщил он, как бы невзначай посматривая на Рене и прощупывая ее взглядом.- Он просил, чтоб вы приехали к нему и взяли кой-какие письма, которых он не мог мне доверить... Что за странную жизнь вы ведете? - и снова ненароком глянул на нее, сверяя свои впечатления с рассказом о ней Огюста.- Вы, правда, еще молоды, а ему сорок три - ему скоро на пенсию идти по морским правилам, а он всего-навсего мичман. Что это за пенсия будет, мичманская? Я про такую даже не слышал. Съездите к нему, пожалуйста. Я еще и денег ему недодал: сказал, что нет, а на самом деле пожадничал. Вы же знаете, мы, французы, народ прижимистый. Я хорошее дело с аргентинской бараниной провернул,- грустно похвастался он.- Перспективный рынок - хочу им заняться,- и подал ей деньги, свернутые в рулончик.- Извините - в таком виде, походном. Нам приходится верхом ездить: засовываем в сумки - привыкли.- Лицо его было не по-здешнему загорелым и обветренным.- Не хотите к нам? Здесь скучно - по сравнению с нашими просторами. Тут все замызгано, заезжено - поэтому, наверно, и беситесь: развернуться негде. Я ему то же самое сказал, а он мне: я здесь останусь, докажу им свою правоту. А мне кажется, он работать не хочет - вот в чем беда... Поедете? У вас с ним вроде любовь была? Короткая?

- Он и это рассказал? - Она недовольно качнула головой, но пообещала: Поеду - для вас хотя бы.

- Правда? Если будете в Аргентине, приезжайте,- приободрился он.- Вот моя карточка.

- Если буду, непременно заеду,- пообещала она и поехала в Марсель к Огюсту: как-никак, первый любовник - почти что родственник...

Огюст встретил ее на дебаркадере, у которого стоял сухогруз. Немногочисленная команда разошлась, он один ждал ее: она сообщила ему время приезда. Она не обрадовалась встрече, да и он, хоть и изобразил на лице противоположные чувства, оставался раздраженным и злым, каким был до ее появления.

- Смотри, в какую дыру засунули! - с места в карьер начал жаловаться он, показывая ей одно за другим помещеньица пароходика, стоявшего без груза.- Знаешь, что они мне в вину вменили?! Не догадаешься! Что я ввел в заблуждение партию, когда написал, что ушел из флота лейтенантом, а на деле был мичманом! Ты можешь это себе представить?! Андре Марти, этот матрос, который офицеров терпеть не может, мне за это выговаривал! Он был председатель комиссии! Вот дрянь, а?! А это каюта?! Можно ночевать в ней?..-Каюта и вправду представляла собой щелястую дощатую кабину с деревянными нарами и откидным столиком в качестве единственной мебели.- Вот за этим столом я пишу письма и прошения. Которые ты отвезешь в Париж, потому что по почте они не доходят.

- Почему?

- А я почем знаю? Потому что брать не хотят. Я их даже Роберту не дал. Он был у тебя?

- Был и деньги передал.- Она отдала ему походный сверток.

Он чуть повеселел:

- Хоть это. Платят-то гроши. Все те же двести франков. Проклятие какое-то!.. Нары не хочешь опробовать?

Она не сразу поняла, что он имеет в виду:

- Что?.. Ах это?.. Нет. Не в настроении.

- Я б тоже был не в настроении. Не та обстановка. Тогда не будем тянуть резину - вот тебе мои письма, отдай их, пожалуйста, по известному тебе адресу. И если можно, не читай их. Ты к этому должна уже привыкнуть.

- К кому они?

- К Марсель Кашен,- неохотно отвечал он.

- И какого они рода?

- Смешанного. Любовные, с одной стороны.- Он решил не стесняться.- У меня с ней был непродолжительный роман. Когда я на гребне волны был.

- Такой же непродолжительный, как со мной?

- Нет, чуть подольше. Но все-таки... Может, по старой памяти похлопочет. Отец вроде снова в почете. Во всяком случае, на виду остается. Какая-то вечная непотопляемая фигура.

Она помешкала.

- Возьму, но вряд ли она захочет со мной встретиться,- и рассказала ему о своем последнем свидании или, скорее, столкновении с подругой.

Он выругался.

- Вот шлюхи! Думают только о себе! Сами исподтишка во всем участвуют, а как до дела доходит, невинны, как кролики! Не может, видите ли, сидеть с тобой рядом - это ж надо придумать!

- Ты думаешь, Кашен может помочь тебе?

- Если захочет? Уверен! Он продался русским еще тогда, когда поехал туда в первый раз. Зачем, ты думаешь, он приглашал тебя в газету?

- Познакомиться с юным секретарем района.

- Да жди! Он уже смотрел на тебя вполне определенным глазом: чтоб составить мнение! И передать кому надо, если спросят.

- А Марсель? - Рене не хотелось бы, чтобы и ее подруга, пусть бывшая, тоже участвовала в заговоре.

- А это вечная при отце секретарша. Ему приглашать неудобно - она за него это делает. Это ж высший свет - тут все имеет смысл, ничего просто не делается. Ты с ней училась?

- Училась короткое время.

- Она окружена была всякой модной швалью - так ведь?

- А ты откуда знаешь?

- Это все знают. И это тоже объясняют высшими соображениями. Все ясно как день. Вот я и пишу ей: может, захочет снова увидеть, попросит отца вызволить меня отсюда. Мы с ней недоспали,- совсем уже цинично прибавил он.

- Ты с ней или она с тобой? - Рене вынуждена была спрашивать в том же духе.

- Это обычно обоюдно. Значит, наотрез отказываешься?

Она опять не сразу поняла, что он имеет в виду, поэтому помедлила.

- Наотрез.

- А говорила, до первого несчастья,- напомнил он.

- Значит, только свои несчастья имела в виду. Слушай,- и Рене, прежде чем уйти, спросила (добрый ли ангел это ей напомнил или злой - это как смотреть на вещи): - Тебя сослали сюда, ты съехал, но обо мне ты мог бы подумать?

- Я о тебе только и думал,- напыщенно сказал он, полагая, что она имеет в виду их интимные отношения.

- Я не о том, что ты думаешь. Через тебя я должна была связываться с Казимиром. Если ты это еще помнишь... Ты уехал, канал c тобой закрылся. А вдруг понадобится.

- Господи, вот ты о чем. Был где-то. Подожди, кажется, в записной книжке,- и полез в китель, висевший на стуле в его каюте.

- Ты такие вещи в записной книжке держишь?! - изумилась она.

- А где же?.. Вот. Перепишешь?

- Дай мне эту страничку: я ее уничтожу... Все, Огюст. Телефон я запомнила, письма Марсель взяла, деньги тебе отдала, давай прощаться.

- Давай. Извини, если что не так. Все-таки я был первый мужчина в твоей жизни. Тебе не очень плохо со мной было?

- Не очень.

- Я рад этому,- и, сентиментальный, растрогался...

Она не остановилась в гостинице, хотя имела на это право. Ей исполнилось восемнадцать: это было далеко до французского, в двадцать один год, совершеннолетия, но она могла уже путешествовать без родителей. Вот вступить в армию без их обоюдного согласия она могла только в двадцать, но Красная Армия не учла этого при вербовке. В гостиницу она не пошла, потому что теперь, когда она могла свободно жить в них, они стали казаться ей подозрительны. И метрдотели при входе и дежурные на этажах - все глядели на въезжающих пристальными, въедливыми глазами, распределяя их по известным и немногочисленным разрядам путешествующих, и те, кто не попадал в эти узкие категории, становился предметом любопытства, что до добра, как известно, не доводит. И за гостиницу ей бы не заплатили: ее поездка не была санкционирована. Поэтому она пошла на вокзал и села в парижский поезд.

По дороге, вопреки обыкновению, она прочла письма Огюста. Чужой, незнакомый ей человек глядел на нее из этих писем, и она не знала, чему в них верить, чему нет. Они относились к разному времени и менялись в зависимости от настроения пишущего.

"Спасибо приятелям, которые пусть несправедливо, но вывели меня из рядов активистов (!),- писал он в одном из них, и это были его знаки препинания.- Наконец-то я не хожу больше на эти собрания рядовых членов партии, на эти коллективные мастурбации бойцов, где поступки прячутся за дискуссиями. Великая нищета нашего великого движения! Теперь я снова в действии. Я на борту, я доволен сделанной мной работой, меня радует доверие парней, мне легко от самой грубости и первозданности нашего судна, от свинцового сна, который овладевает нами, несмотря на клацание дверей наверху и танец книг между полкой и умывальником..."