Избранное

в землю, а мелочь - гайки, болты, костыли и прочее - разбросать возле

станции в траве.

x x x

Ровно через час после получения приказа я донес командиру

бригады, что стрелки взорваны, а бронепоезд благополучно отошел в тыл,

в указанное для ночлега место.

Мы с бронепоездом остановились на первом за Проскуровом разъезде.

Здесь и была назначена нам ночевка, а комбриг со штабом расположился

неподалеку от полустанка в деревне.

В темноте ночи поскрипывали обозы, разъезжаясь по проселочным

дорогам. Иногда где-то совсем вблизи бренчали катившие мимо

артиллерийские повозки со снарядами или доносилась глухая дробь копыт,

когда мчались по проселку верховые. Но ничего этого я не видел: небо

было обложено тучами - ни звезд, ни луны. Только из приказа я знал,

что все это разноголосое движение направлено к единой цели, к позиции,

и совершается по строгому плану - для предстоящего нам утром боя.

Новая позиция была впереди, близ Проскурова, и сейчас там окапывалась

наша пехота.

Мои бойцы уже спали, устроившись в вагоне кто как: матрос и

смазчик лежали в обнимку, - должно быть, для тепла;

железнодорожник-замковый покрылся крестьянской свиткой, которую

догадался прихватить с собой в сундучке; племянник, в чем был, забился

между ящиками; а сам Малюга, забрав себе все чехлы от орудия,

расположился на них, как на постели, и даже подушку себе скатал из

чехольчика для прицела.

Я назначил первую смену часовых от пулеметчиков и тоже стал

укладываться. Разостлал шинель и присел на корточки, чтобы вытряхнуть

из карманов обоймы патронов. С патронами в карманах не поспишь, все

бока исколют! Опорожнил карманы, щупаю рукой, а там бумажки еще -

одна, другая. Вот и пакет с сургучной печатью, совсем скомкался. Я

вынул все бумаги и зажег фонарь, их рассматривая. "Надо будет

командирскую сумку завести, - подумал я, - а то недолго и растерять

приказы".

Ну, теперь спать!

Я потянулся к фонарю, чтобы задуть огонь, - вдруг, слышу, у

самого вагона фыркнула и забренчала сбруей лошадь.

- Кто такой? - окликнул я, заглядывая через борт.

- Конный, - ответил голос из темноты, - из штаба.

- Пароль? - спросил я всадника, показав ему на всякий случай дуло

винтовки.

Он назвал мне шепотом пароль и, в свою очередь, спросил отзыв.

Мы обменялись секретными словами и после этого уже продолжали

разговор, как знакомые. Впрочем, разговор был короткий.

Он привез бумагу. Вот она:

"Командиру бронепоезда.

Представить подробные сведения об обстоятельствах ранения бывш.

командира Богуша. Сообщить, кем и куда был эвакуирован раненый с места

боя. По наведенным справкам, Богуш ни в одном из лазаретов бригады на

излечении не состоит..."

Я так и обомлел. Как не состоит? Что такое?

Гляжу на подпись: "Начальник особого отдела".

Еще раз прочитал все.

Особый отдел... Потерялся Богуш... Ничего не понимаю!

Я вырвал чистый листок из записной книжки и сел писать сведения.

Пишу, а у самого в голове одна мысль: "Где Богуш? Не сквозь землю же

он провалился!" И живо представил себе, как я перевязал раненого, как

мы все сообща проводили его к роще, а в это самое время из-за холмов

показался санитарный обоз, и как потом мы, уже одни, побежали на

бронепоезд и поехали дальше. А Богуш остался и сел в фуру...

"Сел?" Я напрягал память, чтобы припомнить, как он садился.

"Санитары его взяли?.. Как будто нет - санитары в белом, а белое

издалека видно, с поезда-то мы бы заметили. Значит, он сам взобрался в

фуру. А вдруг... вдруг он махнул мимо фуры, да через дорогу, да в

рощу, в кусты?.."

Я бросил писать и принялся будить храпевшего на весь вагон

матроса. Он во сне забормотал что-то о скверной койке на корабле, но я

потер ему уши, и он понял наконец, что он не у себя на миноносце, а на

бронепоезде.

Матрос встал с ящиков, кряхтя и потирая бок.

- Слушай, Федорчук, - сказал я. - Ты сигнальщик, глаз у тебя

острый. Говори сразу, не задумываясь: видел ты или не видел, как

садился в санитарную фуру Богуш?

Матрос медленно приставил руку к подбородку и стал скрести его

всеми пятью пальцами.

- Отвечай точно, Федорчук, без промаха, тут дело серьезное, -

сказал я.

Матрос выпустил из пальцев подбородок и стал тереть лоб.

- Нет, - сказал он наконец, - так, чтобы в точности, чтобы

сказать наверняка, не видал! - И матрос убрал руку со лба. - Мелко уже

было, сам помнишь, мы уже порядком отъехали... А с чего это ты вдруг -

ночью?

Я собрал свои бумаги и вместо ответа послал его спать. А сам взял

под мышку зажженный фонарь и задал ходу в деревню, к штабу.

В особом отделе, у следователя, все разъяснилось: Богуш бежал к

белым.

x x x

Измена!.. Мне опалило глаза это слово. Одна мысль о Богуше теперь

вызывала отвращение, будто я сам был весь в грязи.

Мне хотелось помыть руки, и следователь показал мне умывальник и

дал свое полотенце.

Помылся, но легче не стало...

На улице кромешная тьма. А фонарь в руке надо держать под шапкой.

Где политотдел? Где Иван Лаврентьич?

Я на короткое время выпускал из-под шапки луч света, чтобы

осмотреться. Хаты, хаты, все белые, все в зелени, все под камышовыми

крышами - в незнакомом месте все хаты кажутся одинаковыми.

Какой-то встречный боец надоумил меня искать политотдел за

колодцем.

Но вот и колодец-журавель, взмахнувший жердиной к самым звездам.

А за колодцем те же хатки-близнецы!

Брожу и путаюсь по деревне, а меня, быть может, уже ищут на

бронепоезде - мало ли, приказ...

Отчаявшись найти политотдел, я дал полный свет и помахал фонарем:

кого-нибудь да привлечет мой сигнал.

И сразу, как из-под земли, вырос патрульный. Он грозно взял ружье

на изготовку.

Держась на расстоянии, боец спросил: "Пропуск?" - и, получив

ответ, принялся так меня отчитывать за игру фонарем, что я тут только

сообразил, какую сделал оплошность: ведь поблизости противник!

Пришлось, конечно, предъявить документы. По счастью, я носил в кармане

старое красноармейское удостоверение - нового, как командир, еще не

успел получить. Вот был бы конфуз!

Боец подвел меня к одной из калиток, впустил во дворик,

засаженный цветами, и я ощупью добрался до порога хаты.

Окна ее были наглухо закрыты ставнями, но в дверь стучать не

пришлось - она подалась без стука.

Я заглянул внутрь хаты, отыскивая взглядом бритую голову и рыжие

усы начальника политотдела.

Дома! Вот удача.

Тут я распахнул дверь настежь и гаркнул:

- Разрешите войти?

Иван Лаврентьич сидел и беседовал с пожилым крестьянином,

подстриженным в кружок, как видно хозяином дома. На столе горела

свеча. Неторопливая беседа сопровождалась поскрипыванием напильника.

Иван Лаврентьич, подостлав рабочий фартук, держал на коленях серп и

направлял ему зубья.

В ответ на мой бравый доклад Иван Лаврентьич не спеша поднял

глаза, осмотрел меня всего, будто в первый раз видел, и недовольно

насупил брови:

- Застегнись!

Хватился я, а ворот гимнастерки и в самом деле нараспашку, словно

я какой-нибудь гуляка... В жар меня бросило от такого сходства.

Иван Лаврентьич выждал, пока я торопясь нащупывал пуговицы. Потом

кивнул на русскую печь:

- Фонарь вон туда, на шесток... Да фуражку убери с фонаря, не там