Сильфида

— Ах да! я ведь все не понимала, зачем вы в Петербурге? Вы ведь в какой-то институт поступить хотите?

— Да, в Лесной. Я прежде инженером быть хотел, но теперь решил иначе.

— Когда же экзамены?

— На днях, — отвечал Алексаша и покраснел, потому что один экзамен уже был и он срезался, но не решался никому, даже матери, сознаться в этом.

— Поздненько вы надумали возобновить занятия. Ведь тот, звездочет — ваш товарищ по гимназии? Кстати, что он?

— Да что ж? хандрит; ну что уж тут говорить… Теперь в Москве — лекции начались давно.

Оба помолчали, Валентина решительно не знала, чем занять гостя, Общего между ними не было ничего и он, по-видимому, даже не был расположен упасть к ее ногам. В свою очередь, и он, поглощенный личными заботами, не мог найти темы для общеинтересного разговора. И оба вздохнули с облегчением, когда вошел Нил Нилович.

«А что, не перехватить ли у него? — думал Алексаша, с натянутой улыбкой слушая невероятные рассказы «Нилушки». Нет, неловко! Э, да что тут — напишу мамахон и баста». И, успокоившись на этой мысли, он стал оживленнее. После чаю, под предлогом подготовки к первому экзамену, он встал и простился с Чибисовыми. Валентина, нежно улыбнувшись ему, просила заходить. Нил Нилович, зевнув, тоже пригласил его.

Выйдя на улицу, Алексаша стал мысленно подводить итоги. Результатом несложных вычислений явилось убеждение, что в его кармане в данный момент ровно 3 рубля 40 копеек и что ни за комнату, ни за предстоящий проезд домой заплатить он не может. А так как эти три рубля с лишним все равно ни в чем не помогут, он, по здравом размышлении, опять зашел к Доминику и спросил себе кружку нива.

Через час, оставив у Домишка два рубля, он вернулся домой и написал матери такое письмо:

И, радуясь своей решительности, он разделся и заснул богатырским сном.

XI

Художник сдержал свое слово и привез свои этюды Валентине. Она долго рассматривала их, угадывая в этих набросках силу настоящего таланта, и какое-то неприязненное чувство поднималось в ее душе. Она впала, — что как ни милы ее пейзажи, — ей никогда не удастся создать что либо, приближающееся по свежести и выразительности к этим эскизам, которым сам художник не придавал, по-видимому, никакой цены.

На другой день, когда она разбирала свои рисунки, ей вдруг захотелось опять видеть их — эти этюды — и все, что ни писал он за последние два года. И она поехала в его мастерскую.

Он встретил ее радостным восклицанием:

— Вы не могли выбрать лучшего момента, — сказал он, снимая ее кофточку. У нее именно такое настроение… Потом, вдруг, словно испугавшись чего-то, спросил: вы… ведь будете позировать?

Она взглянула на него и улыбнулась.

— Да, да, не бойтесь! Но сначала покажите мне все.

Он, радостно взволнованный, поднимал холсты, придвигал мольберты, объяснял ей содержание картин, едва намеченных углем. Она с жадным вниманием вглядывалась во все — и яснее и яснее видела бездну, отделяющую ее слабый подражательный талант от этого сильного и самобытного дарования.

— Ну, я к вашим услугам. Что я должна делать?

Он быстро установил мольберт и принес какое-то кружевное покрывало.

— Вы позволите задрапировать вас в эту хламиду. Она будет исправлять должность облаков.

Она, смеясь, кивнула головой. Он набросил кружева на ее узкие плечи, искусно задрапировал ее тонкую фигуру и просил встать на возвышение.

— Вот так… хорошо. Теперь вы должны вспомнить, что вы сильфида, легкое и лукавое дитя воздуха… Прекрасно! — воскликнул он, следя за выражением ее лица, — прекрасно! Немного ниже головку… Вы смотрите вниз с горного уступа, вот так. Да, только волосы нужно распустить. Помочь вам?

— Расплести косу? пожалуйста!

— Вот теперь отлично, — сказал он, когда вьющиеся пряди пепельных волос упали на ее плечи. — Вы можете дышать, моргать, все что угодно.

— Удивительные льготы! Ну, начинайте.

Он стал быстро зарисовывать ее головку, как бы боясь, что она уйдет. Через полчаса, которые незаметно прошли для него, она сказала капризно:

— Я устала.

Он с сожалением посмотрел на свой холст, но сейчас же встал.

— Извините… Отдохните… Чашечку кофе, может быть?

— Нет, ничего, мерси.

Она сбросила кружева на пол и села на диван.

— Вы довольны мною?

Он неожиданно стал перед нею на колени и поцеловал ее руку.

— Сильфида! — воскликнул он с шутливым пафосом. — И вы спрашиваете?

— А сколько раз нужно еще позировать?

— Трудно сказать определенно, — заметил он, сев около нее в кресло какого-то фантастического стиля. — Несколько сеансов… Ну даже два-три, чтобы вас не очень утомлять. Что же делать. «Воображение дорисует остальное».

— А вам трудно, что я позирую одетою?

— Д-да, если хотите… Ну да ничего. Все в глазах и в общем выражении лица. Это не будет беспечное воздушное существо; что-то предательское будет в ее улыбке и беспощадное в широко раскрытых глазах.

— Тогда это будет не сильфида, а ведьма.

— И пусть. Я не знаю еще, что будет. Но я бесконечно благодарен вам.

Он опять поцеловал ее руку.

— Если вы увлечетесь мною, ничего не выйдет.

— Ах, я и сам боюсь этого, — с неожиданною для нее искренностью воскликнул он.

— Ну, Бог даст «образуется», — засмеялась она и встала.

— Уже? — спросил он, огорченный.

— Да, пора к обеду. Прощайте! В эти часы вы всегда дома?

— Всегда.

— Ну, на днях я приеду.

Вернувшись домой, она зашла в кабинет отца. Нил Нилович встретил ее, мрачный, как ночь.

— Что с вами, папа?

— Все лопнуло!

Он зашагал по комнате.

— Приезжал он, быль у меня. Тебе конфект привез.

— Кто?

— Кобылкин. Хам! — крикнул он вдруг так громко, что она вздрогнула. — Хоть кол о его башку теши, — ничего! Мы не склонны!.. И хоть бы что! А до его визита — по телефону во взаимном кредите справлялся — и что ж бы ты думала? Не учли! Второго векселя не учли — и я на мели.

— А я как раз хотела..

— Денег просить? Нет денег! И не будет! И я банкрот, нищий. Костюмы, журфиксы, заграницы… все к чорту.

Валентина мрачно посмотрела на него.

— Папа, это невозможно.

— Покорно благодарю! А вот сама увидишь, как это возможно.

Он опять зашагал, красный, фыркал и отдувался.

— Завтра последнюю попытку делаю. К Донону его позову. Волью в его хамскую глотку полведра вина и ликеров; авось, он размягчится. Ведь это же подло! Ведь ежели ты не хочешь в предприятие пойти, так хоть в займы, шельма, предложи. Я ведь намекал этак отдаленно, почему мне компаньоны нужны и почему и сам единолично вступить не могу. Э, да что! Хам и больше никаких.

Валентина встала.

— Да, но я повторяю, что так невозможно. И вы делайте, как хотите, но образ жизни я менять не могу.

И она вышла в свою комнату.

Он хотел возразят, крикнуть, но не успел и только развел руками.

XII

Обед у Донона состоялся. Нил Нилович вернулся с этого обеда мрачным и растерянным.

— Все слопал, — сказал он Валентине, прихлебывая чай. — Все слопал, все вино вылежал — и никаких!

Она холодно молчала.

— Я, признаюсь, даже унизился — намекнул, что до зарезу нужны деньги… тысячи четыре. А он, — нет, каков каналья! — воскликнул Нил Нилович, ударив кулаком но столу. «Мы, говорит, вобче давать в заем не склонны».

Как будто вспомнив что-то, он насупился, искоса поглядывая ни Валентину.

— И такую штуку отмочил… не стоит и повторят!

— Что же именно?

— Ну, да что с хама возьмешь! Я, говорит… ты только не сердись, я его хорошо отбрил за это.