Сильфида

— А? Так, так, так… Что ж, я не прочь.

— Тысчонок пять вложите — и дивиденд зверский сработаете, это уж я говорю!

— Пять? что ж, это можно… Пять я могу.

— Ну? — радостно возопил Нил Нилыч. — Правда? Вложите?

— Так, так, так…

— Геннадий! — строго сказала Анна Власьевна. — Полно тебе в обман вводить. Ох, опять плечо заломило! А где молодежь наша?

— Алексаша с приятелем в саду, а Валентина Ниловна у себя, матушка. Нет, а отчего бы и не вложить? Я вложу. Пять я могу.

— Эх, язык у тебя без костей. Дай-ка мне тот платок. Сыро, что ли, становится, но только опять нога затосковала.

VII

Алексаша с Хомяковым сидели в беседке.

продекламировал Алексаша, подмигнув приятелю. Тот ощетинился.

— Оставь!

И прибавил тихо:

— У тебя ничего нет святого.

— Да что же и сказал? Помилуй! Признаться и я не без греха… Эх, Миша. Мало мы каши ели: не таких ей нужно. Нам до нее, как до звезды небесной далеко. Одно слово — сильфида!

— Знаешь, — заговорил Хомяков тихо и лицо его вспыхнуло. — Знаешь, это не то, чтобы любовь… Нет! Это какое-то странное чувство… И я не стыжусь его. Как будто даже мистическое что-то есть в нем… И острое.

— Ну, зарапортовался! Ты ее рисунки видел?

— Нет.

— А я видел два пейзажа. Шел, братец ты мой, мимо ее комнаты — она за столом сидит. Разрешила войти, и я умолял показать мне: Нилушка проговорился, что она привезла. На одном туманный вечер, луна, река; на другом — закат.

— Хорошо?

— А кто же его знает! Таково прозрачно, смачно и загадочно.

— Ты ничего не понимаешь, — с досадой сказал Хомяков. — Да и я, правду сказать, не больше. И мы ей кажемся насекомыми.

— Эх, куда хватил! Нет уж, говори о себе. В сущности… ну, конечно — талант и этакое что-то утонченное; и ежели рядом Кобылкина поставить, так действительно выйдет, как бы он не человек, а гад. Ну, а вообще говоря… может быть, в Питере все такие — да и кто ее знает, что она за человек.

— Ну, что говорить! И как можно думать этак. Эх, Миша, Миша!

Хомяков встал и пошел к долгу.

— Куда ты?

— Идем. Знаешь, вечор больно уж хорош, — что-то я засантиментальничал.

— Иди, я посижу.

Хомяков пошел но главной аллее. И вдруг из-за старого тополя показалась белая женская фигура. Он вздрогнул и остановился.

— Это… вы?

Валентина, прищурившись, всматривалась; потом, узнав Хомякова, улыбнулась.

— Я. Как вы меня напугали. Вы домой?

— Да, я думал…

— Пойдем со мной. Туда к пруду. Ну?

Она взяла его под руку.

— Нужно на все наглядеться. Завтра уезжаю.

— Завтра? А Алексаша говорил…

— Нет, завтра. Мы ведь еще в Севастополе остановимся.

Хомяков молчал, тяжело дыша.

— Вам жаль? — неожиданно спросила она, улыбаясь.

— Мне странно это. Мне кажется иногда, что я давно знаю вас и… и вот мне странно, что никогда не увижу.

— Странно… и только?

Хомяков нахмурился. Вечерний воздух так ласково веял на него, и звезды светили так нежно, и так мягко звучал ее голос, что он боялся говорить. Да и зачем? Как виденье из другого мира явилась она, — и уйдет и никогда не вспомнит этого вечера и никогда не поймет, как сладко и страшно думать ему о ней и слышать ее. Он собрался с силами и сказал отрывисто:

— И только!

И был рад, что слова эти прозвучали так резко.

И вдруг — тихий, как дыхание вечера, послышался шепот:

— Правда?

Кровь бросилась ему в лицо.

— Зачем вам… — пробормотал он, — зачем знать?

И опять — тот же шепот:

— Хочу…

Сладкий ужас сильнее овладевал им…

— Кто это? — вскрикнула она, вдруг остановившись.

Хомяков поднял глаза, сброшенный с облаков, и увидел Алексашу.

— На сцене Ромео, Джульета… и кормилица, — изрек тот трагическим голосом. — Эй, Ромео, куда?

Но Хомяков не отвечал и быстро скрылся в глубину сада.

— Те же — без Ромео.

— Ну зачем вы спугнули его? Он такой милый, ваш звездочет, — заметила Валентина, смеясь.

— Га! Он был у ваших ног?

— Не был, потому что вы помешали. Ну, пойдем домой. Дайте руку.

— Ну да, разумеется, я в Ромео не гожусь.

— Отчего? Дайте взглянуть на вас. Что ж, при лунном освещении вы недурны. Да, вот видите, ему жаль расставаться со мной — а вам?

— О, Джульета, Джульета…

— У вас хватает духу шутить?

— Смеюсь сквозь слезы. Серьезно, разве вы не можете денька на два остаться?

— Зачем?

— Чтобы увезти с собой два разбитие сердца.

— О, эта коллекция у меня достаточно полна. Да и как ручаться, что в такой короткий срок разобьется и ваше?

— Оно дало уже трещины.

— Нет, Бог с вами… зачем! Вот приедете в Петербург, тогда…

— Вы к тому времени замуж выйдете.

— Что это — предложение?

— Боже сохрани! А впрочем…

— А впрочем, я замуж не собираюсь. Это так банально — любовь, замужество… и даже измена. Я хочу чего-то иного, — того, что лучше и чище… хочу необычного. Но, да вы не поймете меня — все равно..

Алексаша не возражал. Она тоже молчала.

— Валя! донесся голос Нила Ниловича.

— Сейчас, — спокойно ответила она, и они пошли к дому.

Нил Нилович объявил, что по особым соображениям ему нужно ехать завтра с утренним поездом.

— Мне все равно, — холодно заметила она, не удивившаяся даже — так приучил ее отец к полетам своей фантазии.

И на другое утро они уехали. Алексаша и Хомяков усадили их, лошади тронули…

— «Мы с тобою навеки рассталися», — запел Алексаша, когда экипаж скрылся из виду. — Э, брат Миша! Смейся, не смейся… а словно темнее стало…

Хомяков не отвечал и быстро шел к саду. Алексаша догнал друга и вдруг остановился, закусив губу. По нескладному и грубому лицу звездочета катились слезы…

VIII

Чибисовы оставались в Крыму до конца сезона. Впрочем, Нил Нилович почти не сидел на месте: он исчезал то в Севастополь, то в Одессу, а раз даже в Батуми проехал, причем всякий раз ссылался на необходимость повидать нужного человека.

Первое время Валентина участвовала во всевозможных parties de plaisir и кавалькадах, а за месяц до отъезда вдруг скрылась с горизонта — как поразился один из вновь приобретенных поклонников — и засела за работу. Рано утром с бумагою и водяными красками уходила она на берег моря и рисовала. А по вечерам читала и писала письма. И когда сезон, наконец, кончился и знакомые стали разъезжаться, она без грусти покинула южное море и с удовольствием приближалась к Петербургу который так надоедал ей к весне.

Через несколько дней после приезда Нил Нилович вошел в ее комнату, расстроенный.

— Валя, мы разорены, — сказал он трагическим тоном.

Она улыбнулась.

— Как, опять?

— Что за глупый вопрос? Окончательно и навсегда разорены.

IX

— Сядьте, папа, — вот так! Ну, рассказывайте!

— Да что рассказывать! Что, ты сказки ждешь? Нищие мы, вот что. Ну, чего улыбаешься?

— Папа, ведь это четырнадцатый раз мы разоряемся; а так как своего режима мы до сих пор не меняли, то я и не волнуюсь.

— А теперь переменим. Слушай! Во-первых — Крым меня подкосил. Я не говорю о жизни там, — но поездки, поездки! А угощения нужных людей! И все к чорту, и ничего не вышло из этих треклятых угощений! О, эта косность российская! Ну хотя бы один дурак решился рискнуть… Ну, да это в сторону. Вчера подвел итоги. Аховая сумма! Лучше не говорить. Еду туда — сюда и везу вексель к учету. Ну да ты не понимаешь — словом, еду за деньгами — верными, как… дважды два. Торговый вексель, солидный; меня знают, всегда учитывали… И вдруг — бац! Вдруг, понимаешь ли…

— Не учли, — договорила Валентина.

— Ну да, не учли. Нет, ты вникни: ведь на Крым — своих-то у меня двести было, а три-то тысячи с половиною я под вексель взял!