День из жизни старика на Бёркендейл, 42 (СИ)

Старик вышел из аптеки и оглянулся по сторонам. Здесь весь центр города был заставлен брошенными фабриками. В общем, ничего особенного в этом не было: во всех городах Англии и в столице страны старик тоже видел множество гигантов разорившейся индустрии - сияя выбитыми стеклами, разнообразными сырыми наростами плесени и мха на боках, они украсили себя каменноугольными залежами грязи и мусора наподобие яркого лугового венка. У правительства не было денег на ремонт, даже не было денег, чтобы снести этих монстров.

Впрочем, в центре старикова города таких удивительных зданий было еще больше. Строго говоря, остальное там было только в добавку: несколько пустых ресторанов для богатых, несколько магазинов для полубогатых, несколько магазинов для полубедных, рынок и съестные лабазы для населения города. А также ратуша, смотревшая на все это сверху и почерневшая своим усохшим телом. Музеи, опера, балет... Старик по телевизору слышал эти слова.

Он подумал о своей фабричной молодости, безработной зрелости... О своей тщательно укрытой бедности. Как всегда, здесь его мысль остановилась. Он не додумал, как на случайных работах он вместе со всем народом ненавидел и давил в себе социализм, он был согласен с мнением других, всегда повторяя: "мы".

Когда-то, несколько раз по двадцать пять лет до большого ремонта, мир старика ведал славу. Китайцы делают фарфор, французы - духи, немцы - машины. Мир старика научился за большие деньги продавать свой образ жизни и свою гордость.

Время ушло и унесло с собой все. Но осталась память о славе в виде непоколебимого чувства величия. Мир движется вокруг проблем. Движение старикова мира только затем и происходит, чтобы их скрыть. Даже теперь, когда бедность поглотила почти всю страну; когда соседи старика и люди Востока в балахонах, не ведая того, давно слились и вместе сползли во что-то, приближенное к этому Востоку; даже теперь, когда их мир сжался до размеров одного острова, отягощенного бывшей славой и долгами, старик и его соседи молча несли эту необъявленную бедность, упрямо делая вид, что весь остальной мир по-прежнему вращается вокруг них.

Старик оставил машину в переулке, поближе к магазину, где он задумал купить себе брюки. Справа высились безобразными ублюдками здания покинутой фабрики ножей и вилок. Из ее стен метровые кусты одуванчиков торчали как надгробные венки.

Старик прошел метров сто по центру города, впереди красовалось все то же. Слева, прикрывая своим телом полустоячие руины бывшей пивной фабрики "Фиркин и К", вздымался к небу коллосальный плакат. На нем, спиною к зрителям, сияла необъятным задом голая дама, изящно подняв руки к потолку. Сбоку стояли крупные буквы: "Аллилуйя!" и внизу помельче: "Маркс и Спенсер" - лучшая готовая одежда". Старик не сумел провести связь между обнаженными формами дамы и вышеозначенным магазином. Но, видимо, плакат на это и не рассчитывал. Все, на что хватило старика, это горделиво подумать: "Вот какие у нас женщины!" И тут же, ложкой дегтя в бочке меда ему вспомнились слова австралийца - ох уж эти австралийцы!

Старик увидел по телевизору советскую скульптуру "Рабочий и колхозница". Это были ядреные, налитые мужчина и женщина, свободно парящие в новую жизнь. Старик посмотрел и рассмеялся. А австралиец сказал: "Рабочий и колхозница - совсем как австралийцы с розовыми щеками, а вот тот зеленоватый корявый мужичара у постамента с бычком в зубах - это англичанин!"

Старик вспомнил разговор и заторопился. И до магазина уже недалеко. "Розовые щеки!.. - думал он. - Уехали из страны худшие, а выглядят так, как будто туда отправили всех лучших..."

В магазине старик пробыл недолго. Магазины - это то, на что старик никогда бы не пожаловался своему сыну. Они продавали одежду, которую старик любил и носил. Ту, которую продавали в детстве старика. С тех пор магазины несколько раз перестраивались, но как-то всегда оказывалось, что старик точно знал, в какую часть магазина нужно идти за товаром. Старик мог бы на ощупь найти тот самый отдел, где продаются те самые, нужные ему брюки.

Сейчас он зашел в комиссионный магазин. Здесь выбор был невелик, но зато таких магазинов в городе было раскидано множество, потому что в городе все еще жило много людей. Старик выбрал брюки из неизвестной ткани. Он бы хотел что-нибудь потеплее, но шерстяные брюки не водились в этих магазинах, а в магазинах иных были совсем другие цены. Но старик был доволен. Брюки не мялись, их синяя материя красиво отливала в изгибах и складках черными тенями.

После магазина он хотел было ехать домой, но удачная покупка прибавила ему энергии, и было решено, не откладывая больше, заехать в поликлинику.

У старика уже не первый год болело сердце. В последнее время боли появлялись чаще, дольше и тягостней тянулись приступы. Больше года тому назад старик прошел всех врачей, был поставлен на очередь и теперь ждал операции по шунтированию сосудов сердца. Соседи говорили, что положенный срок в полтора года вышел, о нем должны вспомнить, но письмо с приглашением на операцию все не приходило.

Старик вошел в вестибюль поликлиники и слегка задрожал - он очень волновался, когда ему назначали анализы или лечение, особенно, когда меняли время приема у врача. Он должен был знать об этом заранее, чтобы успеть хорошенько подготовиться. Сейчас он заехал в поликлинику сам - случай был экстроординарный. Стараясь успокоиться, старик подошел к зеркалу и начал аккуратно разглаживать белую поросль, свисающую с щек - всю разной длины образующую то пучки, то подвески и хлопья - как пакля для украшения елки. Пышные раструбы усов и макушка, увитая тонкими нитями, словно водоросли на мелководье, тоже не были забыты. От туалета его отвлекли громкие голоса.

У стены на скамейке курили двое парней. Вид у них был изможденный, кожа нездоровая, зеленоватая. Один вел беседу, другой сопереживал.

- А я ему как дам! а я ему как дам! а я ему говорю: как дам! я ща-а-а-с как заеду, тебе в зад как заеду, к-а-а-а-к заеду! - его плохо артикулированная речь перемежалась матом и уныло шла на одной ноте. Густой сигаретный дым поднимался вверх, затуманивая грозный плакат: "Курить запрещается! Штраф 1000 фунтов".

Эта сумма поразила старика, он даже не помнил, держал ли в руках такие деньги. Но он справился с собой и простер тонкую ручку к плакату:

- Не курить!

Парни без обиды оглядели стоящее перед ними воздушное существо, и один из них не задумываясь сообщил:

- Здесь свободная страна!

Старик не нашелся, что возразить - он и сам любил так говорить. Смущенный, он потрусил из вестибюля.

В регистратуре за стойкой сидела девушка с блеклым лицом: черты его были мелкие, невыразительные. Старик редко видел новых людей, и внезапно ему на ум пришло сравнение. Он подумал, что много лет назад женщины в городе были миловиднее и мужчины выглядели иначе... Он вспомнил, что очень-очень давно не встречал по-настоящему красивых людей. Попадались корявые, хилые, скособоченные, изможденные, болезненные и увы, слишком много некрасивых. "Вот и мы вырождаемся..." - грустно прошептал старик своему сыну. Он хотел услышать его ответ, но его отвлекли.

- Что вам надо, родной? - тепло спросила вырождающаяся девушка, и у старика отмякло сердце: какое доброе обращение! Пусть он слышит его всю жизнь, оно давно стало расхожей монетой, все равно ему хочется слышать его еще и еще. Особенно потому, что он совсем одинок и поговорить по-настоящему может только со своим сыном.

Девушка сказала, что его лечащий врач в отпуске, только что уехал, но если старик настаивает, то может повидать дежурного врача. Старик согласился повидать. В очереди он просидел сорок минут и немного поспал. Сестра разбудила его и отвела в кабинет. Там было пусто. Гремела оставленная музыка: "Та-та-та, та-та-та, та-та-та-та-та-та..." - напористым речитативом выводил безголосый. Старик слышал такие песни повсюду, но его слух их просто не удерживал.

В кабинет торопливо вошел доктор. Это был негр в стильных брючках, коротких сапожках наборной кожи с бляхами и подковками; волосы на его висках были подкрашены рыжеватой краской. Доктор жизнерадостно махнул пациенту и, усевшись на свой стол, развязно спросил: