Зарево

- Я люблю его, - наконец промолвила молчавшая до сих пор Шура.

- Люблю? Да что ты в любви-то еще понимаешь? Знаешь, я морковку тоже люблю. Вырвал ее с грядки, съел - и вся любовь. Нету ее. О любви тогда говорить можно, когда нутро человеческое познаешь. Люб-лю-ю, - передразнил отец.

- Я его люблю, - сказала Шура и закусила губы.

- Отец! - не вытерпела Мария, которая с самого начала разговора стояла в дверях и молча наблюдала за происходящим. - Отец, ты на Шурочку посмотри, на ней же лица нет.

- Да что вы все заладили: "отец-отец". Делайте, что хотите! Чего стоишь истуканом? - повернулся он к Шуре. - Зови своего, - буркнул Василий и в сердцах швырнул об стену стул.

С утра ждали сватов. Пузатый самовар, отдуваясь, стоял на столе. Пахло пирогами, творогом и еще чем-то вкусным. Все в этот день валилось у Шуры из рук. Она не находила себе места и время от времени выскакивала на улицу, чтобы не пропустить, когда покажется ее Костя.

- Идут, идут, - выглянув в окно, закричала вдруг взволнованная Тонька. - Ой, Шурочка, страшно-то как. Костя твой идет. Наряжайся скорее.

Константин взял в сватовья Николая Кибардина, с которым вместе служил и уже успел крепко сдружиться. Николай был года на три старше Кости, но это ничуть не мешало их дружбе.

Они шли городской улицей, сверкающие, как два медных гривенника.

От волнения Константин беспрестанно покашливал и каждую минуту дергал полы своей черной наглаженной рубахи.

- Успокойся, я сам боюсь, - толкал его в плечо Николай.

- Шура говорила, что отец так сердился, передать нельзя, - вздыхал Константин.

- Ну, сердился. Посердится - отойдет.

Они громко постучались в дверь и, услышав "войдите", робко вошли в горницу.

- Можно ли? Здравствуйте, - стараясь казаться смелым, почти прокричал Николай.

- Здрасьте, здрасьте, - Василий восседал на стуле посреди комнаты, закинув ногу на ногу и теребя себя за подбородок. - Проходите, коль пришли.

Шура стояла, прислонившись к стене, не поднимая на вошедших глаз. Ей казалось, что сердце, как колокол на городской колокольне, бьется так, что все присутствующие слышат его гулкие удары.

- Давайте сразу к столу, - засуетилась Татьяна.

Она расставила табуреты и, легонько подтолкнув гостей, загремела посудой.

Константин с Николаем неуверенно сели. Все слова, приготовленные ими для такого случая, улетучились куда-то под пристальным взглядом Шуриного отца.

- Что ж молчите, женихи? Я думал, вы посмелее будете? - строго взметнул взгляд Василий.- Ладно, давайте для храбрости, - откупорил он зеленого стекла бутылку. Разлив всем по рюмкам и чокнувшись с Татьяной, первый выпил, громко крякнув и закусив соленым огурцом.

Кровь быстро заиграла на его лице, он повеселел и, впервые улыбнувшись, подмигнул лукаво:

- Так что, женихи, давайте хоть о погоде поговорим, что ли.

Николай пригладил рукой волосы, улыбнулся беспомощно и почему-то посмотрел на Тоню, словно ища у нее поддержки.

- А что, погода хорошая. Наверное, именно тогда, когда в природе все цветет и благоухает, - начал он пафосно, - зарождается в человеке нечто неземное. Одни говорят, любовь - это зло, другие - что любви нет вовсе, а я говорю, вот она, любовь, перед нами, - закончил красиво Николай, и рукой указал на Константина и его невесту.

- Как говорится, ваш товар - наш купец, -продолжал он. - Скажу наверняка, купец стоящий. А дорого ли вы свой товар цените?

- Обожди, паря, - оборвал Николая Василий. - Я хочу послушать, что сам "купец" сказать может.

- А я не знаю, что мне сказать, - неуверенно проговорил Константин.

- Лишь одно я знаю точно, что люблю вашу дочь. Люблю так, как никого

никогда не любил. Конечно, вы правы, осуждая нас за столь скоропалительное решение, но я хочу пообещать вам, что Шурочка будет самым счастливым человеком.

Потом Костя рассказал о своем детстве, о том, как осталась его мать одна с малыми ребятишками на руках, как хлебнули они без кормильца горя, как вырастила она троих сыновей, подрабатывая просвирницей в церкви, где служил ее муж, выучив и поставив сыновей на ноги...

Говорил он долго. Шура так и не подняла глаз на своего жениха, но чем дольше он говорил, тем увереннее она себя чувствовала и чувствовала, что отец становится все более и более расположенным к Константину.

- Вот, пожалуй, и все, - закончил тот. - Я не знаю, смогу ли добавить к этому еще что-то. Да, наверное, и не стоит. Ваше право, отдавать за меня свою дочь или нет. Но если не благословите вы нас, как дальше жить мне, я не знаю.

За столом стояла сковывающая тишина, и лишь комар, невесть откуда взявшийся, пищал над ухом то у одного, то у другого. Мать тихонько вытирала слезы. Она уже успела полюбить своего будущего зятя. Вспомнила Татьяна, каким было ее сватовство: не говорил ей Василий ласковых слов, не уговаривал отца, не обещал, что сделает ее самой счастливой. Сговорившись о свадьбе с ее родителями, он пришел в их дом, уверенно взял тихую Таню за руку и сказал, что теперь она будет его.

Отец вдруг громко забарабанил пальцами по столу, покрутив в руках ложку, вновь положил ее на место, потрогал неуверенно кончик своего носа и наконец выдавил из себя:

- Н-да... Любишь, значит... Шурка, ведь она такая, что не любить-то ее нельзя. Ты прав, не нравится мне, что больно уж скоро вы решение приняли, да куда теперь деваться. Люблю ведь я ее, Шурку-то мою, и не хочу, чтоб ей в жизни плохо было. Береги ее, - Василий поднял рюмку, посмотрел ее на свет и продолжил, - люби ее, не обижай... Шурка, ведь она такая, что не любить-то ее нельзя, - повторил он.

Шура бросила взгляд на маму и увидела ее глаза, полные слез. Та теребила свой платок, съехавший с головы, и не замечала, как слезы струятся и струятся по ее щекам.

- Вот и выросла дочь, - всхлипнула Татьяна. - А чего плакать, доля наша такая, - постаралась успокоить себя.

Потом, проглотив слезы и откашлявшись, затянула своим высоким голосом старинную девичью провожальную песню:

Ой, кумушки, подруженьки,

Вы зачем поздно приехали,

О чем раньше не съезжалися,

Моего батюшку не разговаривали?

Мой-от батюшка разговорчив был,

Моя-то матушка разговорчива была...

Пропил меня батюшко

На винной рюмочке,

На пивной чашечке,

Из избы меня выжили,

Из роду племя не вывели. О-ох!

Слезы катились из глаз Татьяны, но она не вытирала их. Мария и Тоня сначала сидели притихшие, а потом подхватили песню, тоже еле сдерживая слезы грусти, рвавшиеся наружу.

Как лиха зверя из поскотинки,

Как гнилую щепку с улицы,

Как зеленую травку из поля,

Не бросай-ко ты меня, батюшко,

И буду я тебе гостюшка,

Дорога гостья, возлюблена и приголублена...

Шура глядела то на сестер, то на отца, сидевшего в задумчивости с опущенной головой, то на Николая, то на Костю, и у самой сердце сжималось то ли от радости, то ли от грусти. Она была счастлива, что совсем скоро ни на час не расстанется со своим любимым, но все же невыразимая тоска сжимала девичье сердце, тоска по тому, что теряла она, оставляла в прошлом что-то милое, что-то беззаботно детское, что-то наивно глупое, оставляла то, что не вернется уже никогда.

Лешка тупо смотрел в окно. С утра кусок не лез ему в горло, и лишь тяжелые неприятные мысли, как черви, копошились в мозгу.

- Отец, гармонь дай, - вскочил он вдруг с места.

- Зачем тебе? Поешь все? Остолоп! Проворонил девку. Так бы и треснул тебе! - замахнулся на Лешку отец.

- Чего ты, - еле увернулся тот. - Ну не люб я ей. Другой, видно, лучше.

А-а, плевать я хотел, - и он выскочил из дома, громко хлопнув дверью.

Лешка долго слонялся по улицам, пока его не окликнула Гланька, мимо дома которой он проходил.

- Лешк, а Лешк, - прокричала она, почти по пояс высунувшись из окна, зашел бы.

Лешка остановился, подумал немного и, безвольно опустив голову, поплелся в сторону Гланькиного дома, загребая носками дорожную пыль.