Орлица Кавказа (Книга 2)

Автор, вероятно, хотел, чтобы при взгляде на самодержца, можно было сделать вывод о той империи, которой он правит. И это ему удалось. Видно было, что император правит великой державой, наделенной огромной военной силой, что превыше всего в его стране ценятся генеральские эполеты и мундиры и что нет пощады ни одному проявлению свободного чувства и мысли. Карающий взгляд императора останавливался на том, кто входил в кабинет, и уже не отпускал его. Это чувствовал всякий, кому доводилось побывать здесь. Сам наместник в душе был не рад, что заказал такой пышный портрет. Тот, что находился у него в служебном кабинете, нравился ему больше: в нем было больше мягкости и будничности. Но менять что-нибудь было уже нельзя. И хоть наместник принимал здесь самых дорогих гостей и высокопоставленных чиновников, он ненавидел этот кабинет и боялся в нем оставаться один.

Наместник не принадлежал к столбовым дворянам, в нем текла кровь мещанина. Это ощущалось и в практическом складе ума, и в тонком чутье, с каким он умел распознавать настроение собеседников... Возвращаясь в прошлом году из отпуска из Петербурга, он долгой дорогой думал, каким словом точнее определить нынешнее состояние империи. Перед глазами его проходила вереница пышных балов, утонченные салонные беседы, картежная игра, шушуканье придворных перед приемом императора; он вспоминал отупевшие лица солдатиков на плацу, куда пригласил его старый приятель, и не мог избавиться от ощущения, что все время слышит нарастающий барабанный гром, тупые удары шпицрутенов по разорванной до костей спине провинившегося солдата, которого волокли через строй. В дороге проплывали мимо него убогие деревеньки с черными покосившимися избами, и сердце сжималось от страха, когда бородатые мужики подходили к его экипажу слишком быстро, кланялись робко, пряча горящие от гнева и ненависти глаза. Тогда, в дороге, он нашел, кажется, ответ на свой вопрос, понял, что империя живет, словно в горячечном бреду.

Великосветские львы гонят прочь от себя страх мельтешеньем балов, флиртом, кутежами; серыми тенями скользят по империи сыщики; гром барабанов звучит на огромных просторах грозной державы, где мужик работает, словно тягловая лощадь, пьет и смертным боем бьет женщину, где дети мрут словно мухи. Гремят кандалы на этапах, горят помещичьи имения... И над всем этим витает мятежный и страшный дух Пугачева и Разина, из бездонных рудников слышится голос заживо погребенных декабристов.

"Бред, бред, - повторял наместник, покачиваясь в карете. - Горячка! Ко всем чертям! Закатиться бы к себе под Тулу в родительское имение... Ходить в домашнем халате, курить трубку и играть в карты с соседом. Пескарей ловить в тихом пруду, пить чай на веранде под звуки фортепьяно и читать Бенедиктова под шум вековых, благоухающих лип. А здесь одна ненависть, одна сплошная ненависть. Она чувствуется даже в воздухе. Раз уж женщина, дочь Ханали, поднялась против них, то, значит, пожар ненависти пылает вовсю". Огонь перекидывается на все новые и новые кавказские аулы, он перебегает из города в город, обступает со всех сторон". На почтовых станциях наместник просыпался под утро от одного и того же сна: горит город, а грубые руки дикарей волокут его к виселице, где уже покачивается на ветру его лакей.

"Господи, почему лакей, - думал наместник, зажигая дрожащей рукой свечу. Почему лакей? Или это не лакей? Нет, точно не лакей, это я сам, сам я качаюсь на виселице! Бред, горячечный бред!"

И все же наместник подавлял в себе это настроение. Мысль неусыпно работала. Когда отдохнувший министр в сопровождении своего адъютанта вошел в кабинет наместника, то застал его осунувшимся, побледневшим, но спокойным.

Любезно расспросив наместника о здоровье, самочувствии жены, детей, министр кивнул неуловимо адьютанту, и тот положил на стол небольшую шкатулку из красного дерева, отделанную золотом. Министр осторожно раскрыл ее, вынул небольшой пакет с несколькими большими сургучными печатями. Это было послание самого императора.

Наместник читал послание, и лицо его каменело, становилось пепельного цвета. Под кожей, приобретавшей уже старческую рыхлость, несколько раз судорожно вздрагивал кадык. Но суетливости и дрожи в руках министр в нем не заметил. Приняв прочитанное письмо, он аккуратно положил его в шкатулку и передал его адьютанту, который тут же бесшумно вышел.

- Его величество разгневаны, - сказал министр. - На словах мне велено передать, что власть, допустившая распространение мятежного духа, сама к мятежникам причислена быть имеет.

Он всегда выражался витиевато, когда был рассержен.

- В этом я еще раз вижу отеческую заботу императора о своих подданных,сказал наместник, окончательно обретая спокойствие

- Да, но терпение государя не безгранично. - Министр встал и зашагал по кабинету. - Я вообще склонен думать, что все вы, призванные здесь блюсти интересы Отечества, погрязли в'заботах о благополучии своем. Все, от генерал-губернатора до пьяниц приставов и есаулов. Иначе, чем объяснишь, что разные по крови, вере, исконно враждующие народы, мусульмане и христиане объединились против империи?

Министр вышагивал медленно, и слова его падали, словно тяжелые бильярдные шары. У портрета императора он делал паузу, несколько минут едва заметно покачиваясь, заложив руки за спину, затем оборачивался и шел к наместнику.

- Вы сами тут распустились и распустили местных князьков. Что делает у вас мусульманское духовенство? Разве за этим мы оставили им паству, чтобы даже женщины участвовали в бунтах. Да еще, изображенная на портрете в тысяча экземпляров расходилась по всему Закавказью. "Кавказская орлица"! Подумать только! Стыдно, стыдно, ваше превосходительство, за великую Русь-матушку стыдно.

Министр снова дошел до портрета императора и замолчал, слегка покачиваясь с пяток на носки. Наместник согнал с лица чувство вины и покорности, которое на себя напускал, когда министр шел в его сторону, и лукаво улыбнулся. Кажется, он знает, как смягчить министра.

- Видите ли, - сказал наместник, почтительно склонив голову. - С этой туземкой сложнее, чем кажется на первый взгляд. Будь она просто женой грозного разбойника, куда ни шло. Люди превращают какую-нибудь личность в легенду часто из бессознательного желания поднять свой дух. Делают из нее хоругвь, икону, знамя. Так было и у таких просвещенных народов древности, как греки и римляне. Так стало и с Хаджар, дочерью Ханали, которую теперь уже никто иначе и не зовет, как "Кавказская орлица". Она, конечно этого не стоит, хоть и личность, нужно сказать, приметная. Но народ кавказский так захотел и теперь ему не вобьешь и в голову другого. Разве только пушками!

- Что же, - улыбнулся министр. Он обожал историю древности, в особенности греков и римлян. Перед римлянами, которые, по его мнению, создали совершеннейший аппарат государственного подавления, он просто преклонялся. Исторические параллели позволяли ему в самом себе видеть государственного мужа, правящего мудро, спокойно и исключительно ради Отечества, как это умели делать великие римляне. Кроме того, такая точка зрения позволяла совершенно изжить жалость к рабским сословиям, составляющим, как учили древние, органическую часть всякого государства. Путь к процветанию империи, шутил министр в близком кругу чиновников, лежит через Аппиевую дорогу. И все восторгались этим афоризмом, хотя вряд ли кто дал себе труд вдуматься в его смысл.

"Боже! - думал наместник, слушая разглагольствования министра о сути государственной политики, о тех уроках, которые преподали им мужи древности. Как мы измельчали... Сколько у нас ненужных разговоров, пышных речений. Ничего без пышной фразы не можем. Провели бы свою крестьянскую реформу тихо, спокойно, ничего никому не обещая, и холопы были бы довольны тем, что им перепало. А тут, господи, юбилей династии Романовых, святое божественное единение монархов и подданных, и ненужные посулы, и тут же римляне всякие. А то, что эти холопы уже скоро, может быть, всех нас перевешают, об этом мы не задумываемся".