Избранное

Александр Павлович Оленич-Гнененко

Избранное

ПРОЗА

В горах Кавказа

Лето

Меня, писателя-натуралиста, уже давно привлекал Кавказский заповедник с его могучими горами, вековыми лесами, коврами альпийских лугов, стремительными реками и разнообразным миром животных.

Я хорошо представляю себе, по изученной мной литературе, что в заповеднике я смогу плодотворнее всего наблюдать интересующий меня целостный процесс жизни природы, в неразрывной взаимосвязи и взаимодействии всех ее сторон и в ее непрестанном внутреннем движении. Здесь до революции была Кубанская охота и бессмысленно губились ценнейшие звери. Теперь советский человек, как разумный хозяин, взял эти горы и воды, леса и зверей под свою охрану, восстанавливает и обогащает замечательную природу Западного Кавказа.

Новое отношение человека к природе неизбежно должно влечь за собой и новое «отношение» ее к человеку. Все это я хочу видеть собственными глазами… Наконец, я на пути в Кавказский заповедник. Двадцать седьмого июня, в полночь, скорый поезд Москва — Сочи доставил меня на станцию Белореченскую, и на следующее утро я выехал местным поездом на Хаджох — последнюю железнодорожную станцию на пути в заповедник.

Погода теплая, ясная, хотя на западе над синеющими вдали горами вспухли белые кучевые облака. В открытые окна вагона льется свежий воздух, пропитанный запахами цветов и трав. Зелень садов и полян вымыта недавними дождями. Вверху — веселая голубизна летнего неба.

Своеобразным, ныряющим полетам высоко проносятся щурки. Блестя на солнце золотисто-зеленым оперением, они стайками отдыхают на проволоке телеграфа, совсем близко от железнодорожного пути. С резким криком взлетают над медной сетью проводов большеголовые сорокопуты.

Проехали Майкоп, Тульскую, Шунтук, Абадзехекую. Вдоль полотна железной дороги между Абадзехской и Хаджохом встречаются десятки древних гробниц-долменов. Они тут называются «богатырскими хатками». Одни из них почти полностью сохранились, от других остались только груды камней и щебня. Их разрушали хищники-кладоискатели, привлеченные рассказами о тысячелетних сокровищах, а сейчас буквально взрывают разросшиеся здесь деревья. Корни сдвигают и перевертывают огромные плоские камни, проникают в трещины и расширяют их все больше и больше, ломают и дробят долмены, далеко в сторону разбрасывая обломки мшистых плит, видевших зарю бронзового века.

…Станция Хаджох.

Рядом раскинулась станица Каменномостская.

Все вокруг затянула сетка мелкого упорного дождя. С рюкзаком за плечами, в плаще я стою на перроне. Тут же кутаются в пледы старик-профессор из Ленинграда и его жена, худенькая маленькая старушка, похожая на белоголовую девочку. Она тонким голоском, в котором слышатся слезы, кротко укоряет мужа за склонность к рискованным путешествиям.

Несколько лет назад, как выясняется, этот неугомонный путешественник завез ее в самую глубь саянской тайги. Вместе с хозяином-хакасом профессор ловил в ледяных горных ручьях хариузов, промышлял в лесах рябчиков и даже принимал участие в охоте на медведя, нахально забравшегося в пчельник во дворе. Профессор остался безмерно доволен «дачей», но жене его до сих пор и во сне и наяву слышится медвежий рев.

Сконфуженно покашливая, профессор то потирает нос, то выжимает из намокшей седой бородки капли дождевой воды.

— Но ты же знаешь, Наточка, что только так я и умею отдыхать…

У профессора есть письмо к одному из местных жителей. Вспомнив об этом, он просит меня присмотреть за багажом и решительно шагает по лужам, под руку с женой.

К счастью, адресат живет совсем близко. Профессор вскоре возвращается вместе с молодым человеком и веселой черноглазой девушкой. Забрав профессорские чемоданы, мы поднимаемся по скользкому глинистому откосу и через несколько минут сидим на широкой веранде в доме Андрея Ивановича Речкина — члена производственно-промысловой артели «Пищепром». На столе, покрытом вышитой скатертью, сверкает никелем ведерный самовар. Приподнимая самоварную крышку, с тонким свистом бьет вверх упругая струйка прозрачного пара.

Андрей Иванович, высокий смуглый мужчина лет пятидесяти, угощает нас крупными тёмнокрасными вишнями и местным фруктовым вином. Хозяин утверждает, что вино не хуже виноградного. Пожалуй, с ним можно согласиться.

Андрей Иванович говорит, что в предгорьях, да и высоко в горах, очень много фруктовых деревьев. Часто это одичавшие сады на местах «аулищ» — бывших черкесских поселений. До сих пор еще среди деревьев-дичков встречаются настоящие садовые груши. Такие деревья с крупными сладкими плодами называются здесь сладкой или азиатской грушей. Следы бывших черкесских садов многочисленны и любопытны.

Например, в окрестностях Хаджоха есть одичавшая слива — белый терн. В станице Даховской, вблизи кирпичного завода, растет алыча без косточек.

Сотни местных жителей в сентябре и октябре целыми семьями выходят в леса, разбивают палатки, делают балаганы из драни и собирают дикие фрукты. Тут же, в лесу, устроены приемочные пункты.

На полянах разостланы брезенты, стоят весы. На брезентах желто-золотистой грудой насыпаны груши, кислицы, алыча. Воздух насыщен пьяным ароматом бродящего яблочного и грушевого сока.

… Я должен задержаться в Хаджохе и в некоторых других местах на подступах к заповеднику, так как хочу ближе познакомиться с предгорьями Главного Кавказского хребта, их природой и живущими там людьми.

Я договорился с Андреем Ивановичем, и меня поселили в мезонине. Единственное, но очень большое окно моего временного жилья не застеклено и только завешено куском парусины. Меня обвевает влажное дыханье летней кавказской ночи.

Порывы ветра подхватывают парусину. Белея во мраке, она трепещет, как гигантское крыло, и взлетает к потолку. В темном квадрате окна мне видны большие, дрожащие, словно призрачные, звезды. Нависшие над домом черные ветви деревьев со скрежетом царапают жесть крыши. С тяжелым глухим стуком падают сорванные ветром плоды…

Хаджох — преддверие заповедника.

Со всех сторон к станице подступили леса, сбегающие по горным склонам. Это край лесорубов, дранщиков, золотоискателей, геологов-практиков, охотников.

Семидесятилетний старик Александр Тимофеевич Кондраков, житель станицы Каменномостской, говорит, закручивая сивые щетинистые усы:

— Мы с малых лет находимся в горах и лесах невылазно. Леса, воды и горы у нас богатые. В реках наших полно разной рыбы. Гор своих мы толком еще не знаем, а сколько в них добра захоронено! Тут недалечко текут три ручья рядом: в одном вода черная, в другом — кислая, ну прямо квасцы, в третьем — серная. Срубил я раз дерево, выдолбил корыто, вскипятил серную воду — тухлым яйцом она пахнет — и стал по два раза в день купаться. Лежал в этой воде по пятнадцать минут — больше не выдержать. После шести раз будто снова на свет народился. С тех пор прошло пятнадцать лет, поясница не болит, а то меня совсем было в дугу согнуло. Есть тут такая особая желтая земля, легко разминается. Ею черкесы сафьян обрабатывали, и от ящура сильно помогает… До революции из Петрограда профессора приезжали, взяли каменную доску, серая, легкая она, точно как та, на которой пишут. Есть много каменных змей, узлом скрученных, аммониты называются, каменных листьев много, ракушек. В одном месте руду нашли, пробовали ее (давно это было): говорят, большой процент серебра в ней. Каменные деревья, уголь, золото есть. В Мишохо, в самой вершине, я раз забрел в пещеру, а в пещере — колодец с человеческими костями.