Своя судьба

— Тут форели, — сказала Маро. Она шла вперед, прыгая с камня на камень. Ноги у нее были голые, в сандалиях, — такие же тонкие и золотистые, как руки. Наконец возле могучей заросли она остановилась и, нагнувшись, произнесла:

— Родничок.

Я заметил в неглубокой яме темную лужицу. Вода выходила из-под земли. Лужица, казалось, была неподвижна, только в середине ее заметно было слабое бульканье: место выхода родничка наружу. С краев родничок тихо стекал в траву, чуть слышно продолжая в ней свое чириканье. Я взял у Маро графин и опустил его в воду, но вода вытеснила его на поверхность.

— Не так, не так! — крикнула девушка. — Этак вы в час ни капли не наберете.

Она вырвала у меня кувшин, боком спустила его вниз, оставив край горлышка на воздухе, и через минуту подняла его с прозрачною, как хрусталь, водой.

— Это не простая вода, тут есть радий, — с гордостью объявила она мне. — А теперь идем на вышку, посидим там на ступеньках, хорошо?

У меня не хватило духу отказать ей, хотя я сознавал, что бесцельно трачу свой первый рабочий день. Она словно угадала мои мысли.

— Мы посидим немножко, и потом — я вам буду рассказывать все очень нужные для вас вещи.

Электрическая вышка с площадкой и будочкой была около лесопилки. Мы взошли по крутой лестнице на площадку и сели, свесив ноги над желобом, полным тусклой зеленой водой. За нами, в будочке, кто-то работал.

— Ничего, это только техник, — беззаботно сказала мне Маро, проследив мой взгляд.

К нам доносился снизу беспрерывный лязг пил, равномерно пиливших бревна. Площадка под нами вся дрожала, словно палуба парохода, от стука работавшей электрической машины. К двойному шуму примешивался глухой рокот воды, сбегавшей по желобу. Вокруг были горы, ощетинившиеся в синем небе своими острыми иглами-соснами, да в их складках белели вечные снега. Хорошо было на этой вышке, словно в преддверии большой, едва начатой культуры, где природа еще лицом к лицу с упорной мыслью и мужественным трудом человека. И когда Маро, склонив набок голову и заглядывая мне в лицо, стала допытываться, хорошо ли тут, на лесопилке, — я мог лишь кивнуть, улыбаясь, в ответ.

— Ну, вот, слушайте, — начала она, положив мне обе руки на колени и щурясь с нескрываемым кокетством, — я не отнес его, впрочем, к себе. — Слушайте. Вы будете жить во флигеле, рядом с фельдшером Семеновым. Под вами живут младший врач, Валерьян Николаевич Зарубин, и семейство здешнего техника. Служить вам будет горянка Байдемат, ей пятнадцать лет, но у нее уже двое детей. Пожив здесь с неделю, вы, конечно, влюбитесь…

— В горянку?

— Нет, в па, — спокойно ответила Маро, — тут все влюблены в па, и Семенов, и Валерьян Николаевич, и сиделки, и больные. Вы будете следить за ним нежными глазами и делать больше, чем от вас требуется.

— Но это прекрасно.

— Конечно, прекрасно — для па. И для санатории. Вставать вам придется очень рано, к шести часам. Обхода больных у нас не существует, врач должен проводить время с больными. Па иной раз весь день в санатории, а вы с Зарубиным станете сменяться. Обед санаторский в час дня. За столом я хозяйничаю, и если вы будете все таким же невнимательным ко мне, как сейчас, я вас оставлю без пирожного.

— Наоборот, я очень внимателен к вам, Марья Карловна.

— Неужели? — произнесла она, опустив глаза.

— Да, — ответил я серьезно, — я, например, уже заметил, что все, что вы говорите и делаете, какое-то не настоящее и не прямое.

— Не прямое?

— Ну да, не предназначенное ни для вас, ни для меня.

Маро поглядела на меня быстрым, темным взглядом, печальным и укоризненным. Потом, сняв руки с моих колен, она произнесла тихо, изменившимся голосом:

— Вы не знаете, как вы мне сделали больно. Вы думаете, это очень тонко — заметить это. Но ведь тут все всё замечают. Мы здесь точно на живую душу охотимся… (Она свесила голову с унылым и скучным видом.) Я иной раз хотела бы жить с папуасами, которым только и видно, когда у них кусок человечины отнимают, а что у кого внутри, им столь же заметно, как чужое пищеварение. Ведь это жить невыносимо с вами… Господи боже, ну разве я больная?

Я страшно и глубоко огорчился от ее слов. Мне вдруг показалось, что я на всех стараюсь глядеть профессиональным взглядом. Смущенно пробормотал я извинение и дотронулся до ее рук. Когда эти руки никого не трогали и не теребили, у них было сиротливое выражение. Более красивых по форме пальцев мне не доводилось видеть ни разу в жизни, — они напоминали стебельки водяной лилии и были гладкие и шелковистые и прохладные, как стебель.

— Хорошо, я извиняю вас, — сказала она прежним тоном, — на чем мы остановились?

— На порядках санаторской жизни.

— Итак, по вечерам больные остаются с сестрами и фельдшером. Вы будете ужинать у нас. После ужина мы с па читаем вслух — это мои любимые часы — и делаем прогулку на ночь. С нами ходят Цезарь и Валерьян Николаевич. Цезарь — это моя собака, вы ее уже знаете. А Валерьян Николаевич очень милый молодой человек, впрочем, старше вас… У него только две страсти: па и разговоры о смысле жизни.

Она внезапно замолчала и откинула голову, побледнев. За нами послышались быстрые шаги, и мимо нас, по лестнице, прошел высокий человек в серой рабочей блузе. Я заметил только, что он был в сапогах и, проходя мимо, приложил два пальца к козырьку своей фуражки. Лицо у него было суровое и незнакомого мне типа: тонкое, прямоугольное, с орлиным носом и острым, выдающимся вперед подбородком.

— Это техник… Эй, техник! — крикнула она вдруг звонким и грубым голосом. Прошедший не обернулся и не ускорил шагов. Я смотрел, как он вошел в лесопилку стройной, немного раскачивающейся походкой и обратился к рабочему. В голосе его мне послышалось что-то чуждое.

— Он не русский?

— Полуполяк, полушвед, беженец из Варшавской губернии. «Полуподлец, но есть надежда…» — продекламировала она громко и встала: — Идемте, а то опоздаем к санаторскому обеду.

Мы спускались по лестнице, когда техник снова столкнулся с нами, на этот раз лицом к лицу. Маро, к моему изумлению, протянула ему руку и тихо произнесла:

— Отчего вы не поздоровались со мной, Филипп Филиппович?

— Я поклонился вам, — ответил техник, дотронувшись до ее протянутой руки. У него были совершенно прямые, темные брови, и, когда он поднял ресницы, я увидел два серо-голубых глаза, два очень спокойных глаза, но сейчас отягченных какой-то заботой или тревогой. Целомудренный и красивый рот был плотно сжат и едва раскрылся, чтоб выговорить эти три слова…

— Поклонились, а я думала… — Она как-то жалобно улыбнулась и понурила голову. Мы несколько мгновений стояли все трое на лесенке, пока внизу не послышались скрипучие, легкие шаги: там показалась старуха в белом платочке. Она ковыляла немного дрожащей походкой, неся в руках старенький кувшин с отбитым носом. Поглядев на нас безо всякого выражения своими «бумажными» глазами, она проковыляла под желоб — вероятно, на родничок. Техник увидел ее первый. Он быстро отвернулся и, снова приложив руку к фуражке, взбежал к себе. Маро взяла меня под руку и, понурившись, спустилась вниз.

Мы молча дошли до моего флигеля и молча расстались. Дома ждала меня Дуня, принесшая обед. Я обрадовался, что сегодня не придется идти в санаторию. У меня было смутно на душе, и я чувствовал странное нервное напряжение. Хотелось собраться с мыслями, прежде чем приступить к своей работе.

Глава четвертая

О ДВУХ МОЛОДЫХ ЛЮДЯХ, НЕ СХОЖИХ ПО ХАРАКТЕРУ

Пообедав и выкурив папироску, я докончил уборку своих вещей. Был пятый час, когда ко мне постучали. Это был доктор Зарубин, мой сосед и сослуживец.

— Здравствуйте, товарищ, — сказал он, входя в мою комнату, — извините, что врываюсь без всяких церемоний… Ах, батенька, сколь у вас комфортабельно. И чего вы тут не понаставили! — Он раздвинул ноги, делая вид, что не может пройти между моими вещами.

Доктору Зарубину было лет за тридцать. Маленького роста, черный, как жук, в бородке и в очках, в синей рубашке, повязанной шнурочком, он ходил куриною присядкой и то и дело поправлял на носу очки. Глаза у него были насмешливые и умные, но невеселые.