Багульник

- Если будете ставить, - сказал он соседу, - то только на него. Наездник у него тоже знаменитый - Николай Богачев, - и добавил: - Тут, уважаемый, ошибки не будет.

- Я слышал, что и Голубок не хуже... - не очень уверенно сказал сосед.

Я знала и Голубка, он при мне прибыл на ипподром месячным жеребчиком с матерью, которая, как Ганька, была знаменита.

- Голубок, - продолжал толстяк, - неплохой рысак. Когда в бегах отсутствует Гордый-Второй, он приходит к финишу первым.

Слушаю и думаю о своем: как встретят меня директор ипподрома, инспектор манежа и особенно Николай Богачев, с которым в свое время было пережито столько тревожных и радостных дней.

Купила в кассе билет, прошла к трибунам. Хотя места были нумерованы, мое место в третьем ряду было занято молодым человеком. Ничего ему не сказав, я села в самом низу, откуда как на ладони был виден весь круг с беговыми дорожками. На трибунах люди оживленно спорили, горячились, делали прогнозы. Когда сидевший сзади кудлатый мужчина сказал, что на Гордого-Второго ставить рискованно, мол, он уже в годах, а вот на Самсона - я такой лошади не знала - пожалуйста, сколько угодно, тот теперь в самом расцвете сил, я повернулась и с презрением посмотрела на кудлатого. В то же время его слова заронили мне в душу сомнения: Гордый-Второй и в самом деле уже не молод, не вечно же ему быть фаворитом, когда-нибудь и его слава должна померкнуть. Но я больше верила тому толстяку в вагоне.

Прошло минут пятнадцать - они показались томительно долгими, - и на круг вывели четверку лошадей, крайними с обеих сторон были Гордый-Второй и Голубок. Как только я узнала своего любимца, высокого, грациозного, чуть потемневшей против прежнего масти, с густой длинной гривой, небрежно брошенной налево, и сидевшего в легкой кошевке Николая Богачева в униформе, мной овладел такой восторг, что я чуть было не сорвалась с места и не выбежала на круг.

В это время ударил гонг и вся четверка разом устремилась вперед. Первый круг они прошли ровно, как бы на одном дыхании; на втором Голубок вырвался на голову вперед, и тотчас же на трибунах возник шум. Скакавший рядом гнедой, - наверно, это и был Самсон? - сбившись, стал отставать; последовал посыл вожжами, и он тут же выровнялся, побежал быстро, но я заранее знала, что на середине второго круга или в начале третьего Самсон выйдет из игры. Потеряв к нему интерес, перевела взгляд на Голубка, который бежал очень красиво впереди Гордого, но по тому, как спокойно вел себя Богачев, я поняла, что Николай экономит его силы, что, улучив момент, он даст легкий посыл и конь неудержимо ринется вперед... Гордый-Второй еще не весь выложился, он сохранил запас энергии, я сразу определила это по тому, что спина у него мало запотела, в то время как Голубок весь в густых мыльных хлопьях, нервничает и вот-вот заскачет и собьется... Конечно, на трибунах никто этого не замечает, и оттого, что Голубок даже на половине третьего круга бежит впереди, сделавшие на него ставку хлопают в ладоши, кричат, ликуют, вскакивают с мест...

И вот Богачев слегка приподнимается в кошевке, трогает Гордого вожжами, и тот, приняв посыл, стремительно вырывается вперед, и через минуту-другую бежит на две головы впереди Голубка, и первым проскакивает финишный столб.

Опять на трибунах движение, шум, крики. Кричат все: и те, что ставили на Голубка, и те, что на Гордого-Второго, и вдруг среди суматошного гула голосов я услышала голос, показавшийся мне очень знакомым. Я оборачиваюсь и глаза в глаза встречаюсь с Трошкиным. Сперва я не поверила, что это он, так он внешне изменился. Тот, прежний, был худощавый, стройный, подтянутый, а этот стоял пополневший, раздавшийся, но продолговатое белое лицо с тонкими чертами и голубые глаза - его! Потрясенная, я не знала, что делать: бежать ли к нему или с презрением отвернуться, - и в тот же миг пришло решение: бежать к Трошкину, но вдруг ощутила такую тяжесть в ногах, что не смогла сдвинуться с места.

Когда через несколько секунд пришла в себя, то увидела, как Трошкин, расталкивая локтями стоявших впереди людей, трусливо бежит с трибуны...

Пока я пробиралась между рядами к выходу, то потеряла его из виду. Примчалась на станцию, когда поезд уже отходил от перрона. В окне мелькнуло лицо Трошкина. Задыхаясь, не помня себя, я ухватилась за поручни последнего вагона, хотела вскочить на ступеньку, но не рассчитала и повисла на руках. Меня уже, чувствую, потянуло под колеса, и в какое-то мгновение кинулся ко мне молодой человек и подхватил.

- Да вы с ума сошли, гражданка, - закричал он, - с чего это вам жить надоело?!

Я что-то несвязное пробормотала, и слезы задушили меня.

Назавтра, бросив санаторий, я уехала в Ереван.

Спустя полгода, когда я собиралась в большую кочевку, из райцентра привезли письмо от Трошкина. Короткое, всего в несколько строк: "Вера, я долго искал по санаториям твой адрес, пока наконец нашел. Если это письмо дойдет до тебя, сообщи, куда я могу написать подробно, хотя заранее знаю, что ты не простишь меня. Я грубо нарушил слово, что мы дали друг другу на фронте, и проявил трусость. Если бы я знал, что ты осталась жива, давно бы разыскал тебя. С нетерпением жду ответа..."

Ответ мой был так же краток: "Ты проявил трусость дважды: первый раз на фронте; второй - на ипподроме, когда, увидав меня, кинулся бежать с трибуны. Умоляю, забудь нас с сыном! Когда Валерик вырастет, я ему все расскажу, он и решит, как с тобой поступить".

- Вот и вся моя непростая история, - тихо сказала Вера Васильевна и, чтобы несколько побороть волнение, торопливо закурила.

Ольга, потрясенная ее рассказом, посмотрела на нее с тревожным удивлением и в то же время с нежностью и участием, ей хотелось кинуться к ней, обнять, прижать к сердцу, но, подумав, что это еще больше расстроит Истомину и, чего доброго, заставит разрыдаться, взяла ее руку и крепко сжала в своих ладонях.

- Теперь и я все знаю о вас, дорогая Вера Васильевна, и искренне полюбила. Жаль, что мы скоро разъедемся. Как бы мне хотелось жить с вами где-нибудь поблизости...

- И мне тоже, Ольга Игнатьевна...

После короткой паузы Ольга спросила:

- Вам что-нибудь известно о Трошкине?

- Его уже нет, умер.

- Кто же вам сообщил об этом?

- Жена Трошкина сообщила моему сыну телеграммой-молнией, просила прилететь на похороны.

- И он летал?

- Нет, отказался, хотя я не препятствовала. До шестнадцати лет Валерий знал об отце только хорошее, знал, что он погиб на фронте, и гордился им. Я и сама так думала. А когда вернулась из Кисловодска, потрясенная тем, что там произошло, я твердо решила, что когда-нибудь все расскажу сыну. Моим желанием было, чтобы он ничем решительно не был похож на Трошкина, чтобы рос честным, правдивым, настоящим человеком! И вот, перед тем как Валерику получать паспорт, я и рассказала ему. Не знаю, может, с моей стороны это было жестоко - взять и убить в душе мальчика добрые чувства к отцу. Но я, поймите меня, Ольга Игнатьевна, не могла иначе! - Голос ее слегка задрожал. - Не могла...

В это время раздался звонок.

- Николай Иванович, - посмотрев на часы, сказала Ольга и пошла открывать. - Ровно четыре - минута в минуту...

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

1

Медведев трижды обращался в бюро справок, причем в разных концах города, - для верности, как он думал, - и всякий раз получал один и тот же ответ: "Полозов Юрий Савельевич в Ленинграде не прописан".

Знать, что тот в городе, и не повидаться с ним, своим другом, было бы непростительно. Хотелось от самого Юрия услышать о причине его разрыва с Ольгой. Медведев был убежден, что его вмешательство здесь необходимо. За все то время, что он встречался с Ольгой, он не слышал от нее ни одного недоброго слова о Юре, но ведь нужно обладать ее сдержанностью, ее тактичностью, чтобы сохранить себя, как говорят, в форме. Будь на ее месте другая, непременно ожесточилась бы. Ольга же на все его вопросы, что же все-таки между ними произошло, неизменно отвечала, несколько, правда, уклончиво, но без всякой злобы, скорей иронически: "Юра считает, что ему так лучше, зачем же мешать, если лучше!" Однако Николай Иванович не слишком верил, что все так просто у нее, за внешним спокойствием, должно быть, таится буря и Ольге стоит немалых усилий сдержать ее, не давать ей хлынуть наружу...