Жизнь Матвея Кожемякина

Он высоко поддёрнул штаны, так что одна штанина выскочила из голенища, наклонился, заправляя её, и стал похож на козла, собравшегося бодаться.

- Всех больше лицемерят и лгут лентяи, ибо всего труднее в мире оправдать лень. Создана жизнь, но надо досоздать её до совершенства, и те, кто не хочет работать, должны, конечно, утверждать, что вся жизнь, вся работа предков - бессмысленна, бесценна...

Он выпрямился, красный, и, отдуваясь, сказал:

- Всем пользуясь - всё отрицать, эдакая подлость!

"Он - Евгению?" - думал Кожемякин, не без приятного чувства. Было странно слушать резкие слова, произносимые без крика, спокойным баском, но думы о Евгении мешали Кожемякину следить за ходом речи дяди Марка.

"Не воротится", - повторял он. Ему казалось, что до этого часа в нём жива была надежда встретить женщину, м теперь - сейчас вот - умерла она, и сердцу больно.

Попадья зажгла лампу, Матвей Савельев вскочил, оглянул комнату, полную сизого дыма, и, кланяясь плававшей в нём фигуре старика, смущённо, торопливо стал прощаться.

- Извините, засиделся, не заметил времени!

Все провожали его в прихожую и говорили обычные слова так добродушно и просто, что эти слова казались значительными. Он вышел на тихую улицу, точно из бани, чувствуя себя чистым и лёгким, и шёл домой медленно, боясь расплескать из сердца то приятное, чем наполнили его в этом бедном доме. И лишь где-то глубоко лежал тяжёлый, едкий осадок:

"Не воротится!"

Дядя Марк пришёл через два дня утром, и показалось, как будто в доме выставили рамы, а все комнаты налились бодрым весенним воздухом. Он сразу же остановился перед Шакиром, разглядел его серое лицо с коротко подстриженными седыми усами и ровной густой бородкой и вдруг заговорил с ним по-татарски. Шакир как будто даже испугался, изумлённо вскинул вверх брови, открыл рот, точно задохнувшись, и, обнажая обломки чёрных, выкрошившихся зубов, стал смеяться взвизгивающим, радостным смехом.

- Хороший народ татаре! - уверенно сказал гость Кожемякину. - Думают медленно, но честно. Они ещё дадут себя знать, подождите, батенька мой!

И уже по-русски начал рассказывать Шакиру, что в Персии явились проповедники нового закона, Баба, Яхья, Беха-Улла, и написана священная книга Китабе-Акдес.

- Сказано в ней, - слышал Кожемякин внятный, повышенный бас, - "пусть человек гордится тем, что любит род человеческий..."

Путая русскую речь с татарской, Шакир тревожно и жадно спрашивал о чём-то, а Максим, возившийся в углу, развязывая тяжёлый кожаный сундук, взмахнул головою и сказал:

- Им, татарам, да жидам ещё, конечно, надо всех любить - они в чужих людях живут.

- Ты бы, Максим, погодил со словами! - недовольно проворчал Кожемякин, а дядя Марк, быстрым жестом распахнув бороду, спросил:

- А нам, русским?

Максим, сердито раздёргивая верёвки, ответил:

- Мы - у себя...

- Он - дерзкой! - сказал Шакир, ласково смеясь. - Молодой такой!

Тогда Максим выпрямился, оглянул всех и, уходя из горницы с верёвкой в руках, буркнул:

- Молодость не грех, да и не глупость...

- Сердит! - весело крикнул дядя Марк вслед ему, и Кожемякин сконфуженно прибавил:

- Глуп ещё, вы уж не того...

Дядя Марк положил руку на плечо ему.

- У арабов, батя мой, есть пословица: "Глупость честной молодости поучительнее деяний злой старости".

И начал внимательно расспрашивать про Максима, выбирая из сундука бельё, книги, какие-то свёртки бумаг.

"Точно он - с ребёнком, со мной", - безобидно подумал Кожемякин.

Этот человек со всеми вёл себя одинаково: он, видимо, говорил всё, что хотел сказать, и всё, что он говорил, звучало убедительно, во всём чувствовалось отношение к людям властное, командующее, но доброе, дружелюбное.

В течение первого дня он раза два подшутил над Максимом, а вечером, в кухне, уже сидел на корточках перед его сундуком, разбирал книжки и, небрежно швыряя их на пол, говорил:

- Это - дрянь, это - тоже, - тоже...

Заложив руки за спину, рыжий парень стоял сзади него, искривив губы.

- Да вы сами-то - читали? - с сердцем спросил он наконец.

Дядя Марк подвинул к нему рукою отброшенные книги, предлагая:

- Бери любую, спрашивай, о чём в ней речь идёт, ну!

- Не хочу, - вздохнув, молвил Максим.

- Ага, струсил!

- Нисколько даже!

- Говори! Вот я тебе могу дать книжки, получше твоих.

Максим тоже присел на корточки, недоверчиво спрашивая:

- Дадите?

- Уж дам!

- У вас - про что?

- Про всё. Про жизнь, про народ.

- Народ я и без книг знаю, - сказал парень, снова вздохнув.

Дядя Марк крякнул, сел на пол и обнял колени руками.

- Знаешь?

- А конечно. Эка мудрость!

- Ты мне, брат, расскажи про народ, сделай милость! - попросил старик как будто серьёзно, а Шакир весело засмеялся, да и Кожемякину смешно стало.

- Хохотать - легко! - сказал Максим, вставая и сердито хмурясь. Схватил шапку, нахлобучил её и пошёл в сени, бормоча: - Для смеха ума не надо.

- Ого-о! - воскликнул старик, весело блестя глазами.

- Ухи надо трепать, - посоветовал Шакир, сердито взмахнув рукой.

- Зачем? Мы, брат, ему мозги встреплем...

Дядя Марк легко встал с пола, потянулся и сказал:

- Чайку бы попить, а?

"Упокой господи светлую душу его с праведниками твоими", - мысленно сказал Кожемякин, перекрестясь, и, взяв тетрадь, снова углубился в свои записи.

"Ко всякому человеку дядя Марк подходит просто, как будто давно зная его, и смотрит в глаза прямо, словно бы говоря взглядом:

"Не стесняйся, брат, видал я людей гораздо хуже тебя, говори всё прямо!"

Все и говорят с ним без оглядки, особенно Максим.

- Люди, - говорит, - мне подозрительны, правды ни в ком нет, доброта их обманна и не нужны они мне.

А дядя Марк смеётся:

- Так-таки и не нужны? Ты погоди, цыплёнок, кукареку петь, погоди!

Сердится Максим-то, а хмурость его как будто линять стала, и дерзостью своей меньше кичится он.

Вчера дядя Марк рассказывал Шакиру татарскую книгу, а я себе некоторые изречения её записал:

"Возьмите законы бога руками силы и могущества и покиньте законы невежд".

"Скоро всё, что в мире, исчезнет, и останутся одни добрые дела".

Впутался Максим, начал горячо утверждать, что русские проповедники умнее татар, а дядя Марк сразу и погасил огонь его, спросив:

- Ты прошлый раз говорил, что в чертей не веришь?

- И не верю.

- Так. А весьма уважаемый наш писатель Серафим Святогорец говорит: "Если не верить в существование демонов, то надобно всё священное писание и самую церковь отвергать, а за это в первое воскресенье великого поста полагается на подобных вольнодумцев анафема". Как же ты теперь чувствуешь себя, еретик?

Заёрзал парень, угрюмо говорит:

- Один какой-то...

Дядя Марк обещал ему с десяток других подобных представить, а парень просит:

- Серафима этого дайте.

Смеётся старик.

- Не веришь мне?

А Максим сердится.

- Не вам, а ему.

И на сей раз - не убежал. А Шакир, седой шайтан, с праздником, - так весь и сияет, глядит же на старика столь мило, что и на Евгенью Петровну не глядел так. Великое и прекрасное зрелище являет собою человек, имеющий здравый ум и доброе сердце, без прикрасы можно сказать, что таковой весьма подобен вешнему солнцу".

"Дни идут с незаметной быстротой и каждый оставляет добрую память о себе, чего раньше не было.

Писарь из полиции приходил, тайно вызвал меня и упрекал, что опять я пустил в дом подозрительного человека.

- Надо же, - говорю, - жить-то ему у кого-нибудь.

Допытывался, о чём старик говорит, что делает, успокоил я его, дал трёшницу и даже за ворота проводил. Очень хотелось посоветовать ему: вы бы, ребята, за собой следили в базарные дни, да и всегда. За чистыми людьми наблюдаете, а у самих носы всегда в дерьме попачканы, - начальство!